Когда она прощалась, мать уже снова сидела у печки с календарем в руках и очками на носу... Францка пришла домой, полошила гульден на стол, зашаталась и легла на кровать. С тех пор она три года не ходила к матери и думала, что не пойдет больше никогда; в глубине души не утихала гложущая боль.
Теперь она вспоминала этот день. Там, на косогоре уже виднелась колокольня их церкви, виднелась крыша родного дома; на миг в душе посветлело, но тотчас боль снова впилась в нее острыми зубами. Медленно шла Францка по дороге, усталости не было, но ноги упирались, не хотели идти дальше и останавливались через каждые десять шагов. Проходя мимо окна, Францка пригнула голову, боясь, что мать увидит ее. На пороге она задержалась,
протянутая рука не решалась взяться за ручку. Францка повернула ее медленно, боязливо и тихонько вступила в комнату, подавшись всем телом вперед, точно вор. Из большой серой шали, спускавшейся почти до полу, смотрело узкое, бледное лицо с глубоко запавшими щеками. Она замерла в испуге, увидев мать. Мать сидела на кровати, сгорбившись, уткнув лицо в ладони. Когда дверь скрипнула, она подняла голову — лицо ее посерело, покрылось морщинами, глаза под нависшими густыми бровями ввалились. И голос был мягкий, трепетный:
— Ты пришла, Францка? А я-то думала, что ты уж больше не придешь.
Во Францке поднялось что-то сильное, чего она никогда раньше не чувствовала. Она взяла мать за руку и не могла произнести ни слова. Когда мать заплакала, заплакала вместе с ней и Францка, но что-то безмерно сладкое было в этой боли... Мать догадалась — она подняла к Францке странно детское, заплаканное, почти робкое лицо.
— Я тебе дам, Францка, если хочешь, один гульден... есть у меня немножко...
Францка бы выкопала этот гульден голыми руками с саженной глубины, лишь бы не просить у матери.
— Если ты не завтракала, Францка, я тебе сварю кофе.
— Я не голодна, мама.
— Дорога дальняя и мороз на улице.
Мать пошла на кухню варить кофе, и Францка с нею. Они сели на пороге, и мать начала рассказывать.
Приезжала из Триеста Нежка — она там служит. Приехала одетая по-господски, румяная, полная, и прожила в деревне с неделю, пока не соскучилась. Вела себя вольно, хохотала, в церковь не ходила, приставала к парням, так что опротивела им, и они плевались, когда она шла мимо. «Ну, я поеду, мама,— сказала она,— дайте мне денег!» Мать полезла под подушку и сказала: «Пять гульденов я тебе дам... и веди себя хорошо, бога не забывай!» — «Пять гульденов — вы что, с ума сошли, мама? Дайте мне все! Все мне отдайте!» — сказала она и засмеялась. Мать тоже засмеялась, отсчитала пять блестящих гульденов и положила на стол. Нежка уже не смеялась — она покраснела до корней волос и смахнула монеты со стола, так что они зазвенели по полу. «Не прикидывайтесь, мама, думаете, я не знаю, сколько у вас денег?» Подошла к матери и хотела вырвать у нее чулок из рук. «Пусти! — закричала мать,— пусти!» Нежка не пустила — она оттолкнула мать так, что та отлетела и упала на сундук.
Потом сунула деньги в свой чемодан и ушла; даже не оглянулась, не попрощалась.
— Даже не оглянулась на меня и не попрощалась! — зарыдала мать, сидя на пороге, и закрыла лицо фартуком. Таким детским казалось это внезапно постаревшее, изуродованное горем лицо! Францка знала, что мать горюет не о деньгах, а о том, что Нежка даже не оглянулась и не попрощалась. Францке стало жаль мать, никогда она ее не любила так, как в этот час... Удар был до того страшен, что мать согнулась под ним до земли, она стала по-детски боязлива и искала опоры.
Они пили кофе тут же, на пороге, и разговаривали.
Когда Францка отправлялась в дорогу с гульденом, заботливо завязанным в платок, на душе у нее было легко и тепло. Мать стояла на пороге и долго глядела ей вслед. Францка обернулась только один раз, но и не глядя знала, что мать еще стоит на пороге, и так отрадно ей было, что хотелось смеяться. Она вспомнила о доме, о голодных детях, которые ждут ее, и ускорила шаг—глядь, а заботы и след простыл, на душе было легко и хорошо, в руке — гульден, тщательно завязанный в платок... Ее догнал крестьянин на возу, остановил коней и вынул трубку изо рта.
— Куда, соседка?
— На Голичевье.
— Садитесь.
Францку нисколько не удивило, что крестьянин так приветлив — все на свете теперь было легко и хорошо...
Она пришла домой, купила мяса и сварила суп. Все сидели вокруг стола, муж и дети ели и радовались. Францка налила тарелку супу, отдернула занавеску и подошла к постели, где лежал отец.
— Вот я супу вам принесла, отец!
Но отец не шевелился, странно глядели белые глаза из-за полуоткрытых век, и лицо было серое, спокойное. Францка похолодела, вскрикнула, и суп разлился по одеялу. Михов вскочил из-за стола так, что стул перевернулся, а дети испугались... Отец умер тихо, будто заснул, ни звука не было слышно, ни вздоха... Когда гроб засыпали, хор красиво пел над могилой. Михов тоже пел, большого горя он не испытывал и стыдился своего грешного спокойствия. Только когда он пришел домой и увидел пустую постель, сердце его на миг сжалось, а потом ему стало легче, он был почти весел и сам не знал почему.
Похоронили отца Христа ради, даже цветы купили соседи, и пономарь звонил даром. Такой установился обычай на верхней улице; столяр, делавший гроб, сам был бедняк и добрый человек, подавал милостыню даже мертвецам.
— Что мы теперь будем делать? — спросила Францка. Михов удивился:
— А что до сих пор делали?
Он окончательно погрузился в сонное, ленивое похмелье; пьян он был даже в те дни, когда и не пробовал водки, трезвым бывал все реже. И в эти трезвые часы сонливая лень сменялась усталостью — он сидел, облокотившись о стол, голова клонилась под тягостной думой все ниже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56