Но надолго он не задумывался — мысли незаметно превращались в мечты, лицо все еще было серьезно и хмуро, а заботы уже отступали, оставив только след на лбу — глубокую складку...
Наступала зима, по утрам на стеклах расцветали морозные цветы. Потом мороз спал, пошел снег.
Пришла мать: она открыла дверь и вошла в комнату, старая, сгорбленная, укутанная в большую шаль.
— Пришла к тебе, потому что ты не приходишь,— сказала она и села у стола.
Францку удивил этот приход, стало и радостно, и неловко. Мальчики были в школе, маленькая Францка играла на полу и спряталась в угол, увидев чужую женщину. Михов сидел за столом у окна, косился на стену и гадал, не перепадет ли ему на водку. Он починил учителю зимнее пальто, но тот еще не расплатился.
Мать дала денег, и Францка пошла на кухню готовить. Михов отправился в кабак...
День прошел хорошо; мать устала, боялась долгой дороги и осталась у Миховых ночевать. Хозяин вернулся поздно, с трудом держась на ногах, и раздевался уже в полусне. Мать и Францка долго не спали, разговаривали, и чем темнее и тише становилось вокруг, тем мягче и теплее было у них на сердце, и они говорили друг с другом, как говорят только ночью и только тогда, когда всякое зло исчезло в душе.
Мать рассказала, что у Францки нет отца — едва она родилась, он ушел и никогда больше не появлялся и не интересовался ни ею, ни матерью. Это случилось в Любляне; потом мать вышла за доброго, слабого здоровьем человека, который вскоре умер, через несколько лет после того, как они переселились в Лешевье. Мать проклинала бросившего ее человека, проклинала и любила, как никого на свете. Ей сказали, что он женился, и тогда любовь угасла — она долго думала о том, как бы добраться до него и изрезать ему ножом лицо, чтобы ни одна женщина не могла его полюбить... Ненавидела она и Францку, девочку, которая росла робкой и забитой, потому что никогда не знала любви и ласки. И тень этой ненависти нависла над всей Францкиной жизнью — потому ее путь оказался столь тернистым и полным горечи и боли; от самого рождения суждено ей было идти и никогда никуда не прийти... Францка дрожала, слушая рассказы матери. Она знала сама, что идет страшным путем, томится и валится с ног и не придет никогда, никогда не достигнет пристани... Завеса поднялась, и она увидела перед собой всю свою жизнь, свое прошлое и будущее. Она видела себя маленькой и слабой, бегущей за телегой, которая непрерывно отдаляется; она бежит, избив ноги в кровь,— но телеги не догнать... Она посмотрела на детей, спавших на полу, и ее охватил ужас, ей хотелось соскочить с постели и заслонить их собою, маленьких и слабых: надвигалось что-то большое, черное — будущее. Так смотрела ей в лицо проклятая жизнь, крестный путь без исхода; она содрогнулась, но не упала; маленькая и слабая, она отбивалась усталыми руками, ноги подламывались, но она продолжала идти вперед; в этот час Францка ясно видела, как тяжел ее крест, но все-таки приняла его на плечи... Уже на рассвете она ненадолго заснула. Утром мать отправилась домой, и Францка проводила ее до конца улицы. Подморозило, снег покрылся тонкой ледяной коркой, которая хрустела и ломалась под ногами.
Простившись с матерью, Францка пошла по местечку* Она зашла к даме, которой иногда шила белье; но у дамы, богатой и скупой женщины, не оказалось никакой работы, она велела прийти перед праздниками. Францка не повернула сразу домой, а пошла дальше, по красивой улице, вдоль красивых домов. Когда она шла мимо школы, ей послышался тонкий голосок сына. Она постояла немного, и в сердце ее забилась радость. Дальше путь ее вел мимо дома, где портной торговал готовым платьем; она шла по другой стороне улицы и смотрела в землю. Портной стоял на пороге перед закрытой дверью; на нем было пальто с меховым воротником и черная меховая шапка. Он сильно раздобрел, пухлое лицо светилось весельем и довольством, нос чуть покраснел от мороза и от вина,
— Добрый день, Миховка, как дела? — крикнул он через дорогу.
— Плохо! — ответила Францка, не останавливаясь, она стыдилась своей заплатанной серой шали и рваных башмаков.
— Что делает ваш муж? — спросил портной серьезно, лицо его уже не улыбалось.
— Спит.
— Скажите ему, пусть приходит работать ко мне, если хочет... пусть зайдет сегодня или завтра. Работать он мо-жет^ дома, плачу я хорошо... пусть зайдет!
Францка удивленно посмотрела ему в лицо и увидела, что на нем нет злорадной ухмылки.
— Не знаю, придет ли он, я ему скажу.
Она заспешила домой, но, войдя в комнату, не репш-лаСь заговорить. Михов сидел за столом и читал. Глаза у него в последнее время ослабели, были мутны, веки покраснели; он надевал очки и, когда сидел так, сгорбленный, худой, с большими очками в черной оправе на носу, выглядел совсем как отец; голова уже лысела, и лоб, изборожденный морщинами, словно его изрезали ножом, стал очень высоким.
— Тоне!
Он оглянулся, недовольный тем, что ему мешают.
— Я сейчас была внизу, в местечке, у Майерицы... работы у нее никакой нет...
«Зачем она мне это рассказывает? — думал он, продолжая читать,— раз у нее нет, у меня — тем более».
Францка в замешательстве ходила из комнаты в кухню. «Не пойдет,— думала она, и в этой мысли скрывалось раздражение против него.— А почему бы ему не пойти? В доме был бы хлеб, всем заботам пришел бы конец... Что было, то прошло, так уж, видно, бог судил. Теперь жизнь другая, и надо по-другому думать...»
После обеда она наконец решилась. Михов присел к столику возле окна и собрался было надеть очки, чтобы читать. Францка подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Тоне, утром, когда я шла по местечку, меня окликнул портной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56