В подворотне женщина продавала печенье и конфеты, он купил печенья и поел. Встречалось много детей, которые шли с матерями или в компании веселых товарищей; видимо, они тоже приехали издалека. Таяла сладкая радость, переполнявшая сердце Лойзе, когда он уходил из дому и ехал в поезде. Он был один, и ему стало страшно; повсюду чужие люди, бесконечные улицы, огромные дома, смотревшие неприязненно, словно угрожали обрушиться на него.
Он был измучен, когда вернулся домой; пришлось спрашивать дорогу, и дом он еле нашел; здание показалось Лойзе совсем другим, не таким большим и более грязным, так что он не узнал бы его, не будь напротив часовни.
— Где ты был? Вот как ты начинаешь? Ни слова не сказал, ушел, и нет его до ночи! Хороший гимназист из тебя получится!
Так приветствовала его хозяйка, отвернулась и ушла на кухню. Она была красная и толстая, говорила крикливым голосом, и Лойзе вздрагивал, когда она вдруг входила в комнату.
Прежде чем лечь спать, читали «Отче наш»; Лойзе валился с ног от усталости и дремал, стоя на коленях перед стулом и опираясь на него локтями. Голова медленно клонилась на руки, тяжелые веки смыкались.
— Ты будешь молиться? — ворвался резкий окрик в слова молитвы.
Лойзе дернулся и со страхом увидел, что он в чужой комнате среди чужих людей.
Хозяйка встала на колени возле стола, чтобы видеть всю комнату; вокруг, у кроватей и перед стульями, стояли на коленях гимназисты и сонно тянули молитву. Гимназист постарше, который чувствовал себя непринужденней других, прятал между локтями книгу и читал, бормоча попутно невнятные слова, чтобы хозяйка слышала его голос. Лойзе заметил это, засмотрелся на гимназиста и смолк, в голове снова все смешалось, начало казаться, будто он дома, стоит на коленях вместе с матерью, они прочли вечернюю молитву и теперь про себя говорят те слова, которые произносят только в сердце своем я которых не должно слышать человеческое ухо. Он кончил, собрался
Г) встать, но как только шевельнулся, все вдруг поплыло перед глазами, и он увидел чужую комнату, чужие лица. Они были враждебны, грубы, суровы.
«Господи, куда я попал? — в ужасе думал Лойзе.— Куда я попал? Где мама, зачем она меня оставила совсем одного?» Слезы закапали ему на руки,
— А ты там чего хнычешь? — Новый окрик прервал сонное бормотание. Головы поднялись, все с любопытством оглянулись на Лойзе. Хилый и грустный мальчуган, приехавший на день раньше, заплакал, увидев, как плачет Лойзе.
Молитва кончилась, стали укладываться спать. Лойзе лег, натянул одеяло до самого рта и закрыл глаза. Хозяйка погасила лампу.
Но во мраке, в тишине, тяжесть свалилась с его век, усталость прошла, и он отчетливо осознал, куда он попал, понял, что он один, далеко от дома, между ним и матерью — неизмеримая даль, и тот святой, тихий дом, где он спал так блаженно,— где-то на краю света, за горами. Горло его сжалось, он заплакал.
— Тихо! — раздалось из темноты.
Лойзе прижал одеяло к губам, чтобы заглушить плач. В тишине, в мучительной дремоте, в нестерпимой тоске, разрывающей сердце, мысли странно путались, явь смешивалась со сном... Он вспомнил отца — тот ушел в чужие края, к чужим людям, которые злы и безжалостны; бог знает что они сделали с ним, бог знает где он спит теперь, одинокий и тоскующий, в темной чужой комнате, где призраки затаились под окном, за дверью, подстерегают и лезут вверх, вытягивают руки, подбираются ближе... Он вздрогнул, затрепетал — это был не отец, это он сам... Призраки подстерегают и лезут вверх, подкрадываются к нему, тянут руки... Он закричал, проснулся.
— Тихо!
На лбу выступил пот; Лойзе снова притиснул одеяло к губам, чтобы заглушить плач.
Лойзе вспомнился брат; такой он был болезненный, слабый, с больными глазами, и вот ушел в чужие края, к чужим людям, которые злы и беспощадны. Что они сделали с ним, бог знает,— он и защищаться-то не умел, всегда такой покорный и хилый; вот на него кричат, а он слушает смиренно, склонился и закрыл глаза, его бьют кулаками, а он не говорит ни слова... Лойзе вздрогнул — это не брат, это он сам, и какие-то злые люди, рослые, толстые
и красные, кричат на него и бьют кулаками. Он закрич и проснулся.
Что-то заскрипело, послышались шаги, и кто-то подошел к постели; Лойзе боялся вздохнуть, заледенев от страха.
— Ты будешь лежать тихо или нет? А то отправишься спать в коридор! Думаешь, ты один тут?
Зловонным дыханием повеяло в лицо, жесткая рука схватила его и встряхнула за плечи так, что он застонал.
Рука отпустила его, снова заскрипела кровать, и все стихло.
Его охватило отчаяние, какого он еще не испытывал никогда.
Все разошлись по свету, вытолкнули и его, а свет страшен, их ждет неминуемая смерть. Разлучили их, разогнали в разные стороны, чтобы они не видели друг друга и не могли друг другу помочь... Только Францка еще остается дома, но и Францка уйдет, а потом двинется в дорогу и мать, убогая, боязливая и старая, согнувшаяся в три погибели, пойдет, опираясь на палку, вверх по улице, туда, где ее встретят злые и беспощадные руки...
— Мама!
Ничто не шелохнулось: в комнате было душно, на кроватях сонно дышали товарищи, хозяйка храпела.
Он заснул, охваченный великой болью, на мозг что-то легло камнем и давило всю ночь...
VI. ЛОЙЗЕ ГИМНАЗИСТ
Францке вспомнился тот день, когда она простилась с Лойзе на вокзале. Поезд летел прочь с непостижимой быстротой, будто со страхом бежал из проклятого края,— мелькали мимо луга, поля, холмы, местность становилась пустынной и каменистой, Францке уже мерещилось, что она видит там, вдали, в вечерней мгле, улицу бедняков, где смерть и голод ходят от дома к дому и стучатся в двери, поворачивают ручку, входят в комнаты, где на полу лежат оборванные и иссохшие люди и ждут конца, и во взгляде их — ужас и нетерпение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56