Едва горничная успела открыть, а Францка — войти, как из коридора появилась хозяйка. Тощая, в очках, с серым лицом, с выпяченной нижней губой.
Прежде чем Францка открыла рот, хозяйка закричала:
)
— А вам что? Зачем вы опять пришли? Только вас не хватало!
— Я насчет сына, он в гимназии...
— Пусть идет коров пасти! Нищие пусть сидят дома! На чужой счет легко учиться. А кто не может, пусть бросает. Таких господ много найдется... Сегодня этот, завтра тот... вся улица на шею сядет... Пусть идет коров пасти! С богом!
Хозяйка была уже в конце коридора, вошла в комнату и захлопнула за собой дверь. Францка стояла не двигаясь, лицо ее горело от стыда и горя.
Подошла служанка, пожилая женщина, усмехнулась полудобродушно, полузлорадно.
— Кабы пришли полчаса-час назад, все бы обошлось по-хорошему... Горничная ее разозлила, и теперь она как ведьма. Даже кота вышвырнула на лестницу, а любит его больше мужа.
«Всего полчаса,— думала Францка, спускаясь по ступеням.— И из-за горничной, которая, наверно, разбила тарелку... Что он сделал горничной, что теперь не получит хлеба из-за нее?.. И какое лицо — хочется перекреститься и убежать со страху. Словно у того разбойника, что с левой стороны!..»
На улице она остановилась и задумалась. Но сын ждет, голодный, а она стоит себе, будто ей некуда торопиться, и раздумывает.
Дальше, Францка!
К священнику. Священник, старый, насупленный и неразговорчивый, покосился на нее, почти не слушая, дал ей серебряный гульден и ушел к себе в комнату, едва кивнув на ходу головой.
Не было никого, кто бы улыбнулся дружелюбно, сказал ей: «Ну-ка, Миховка, присядьте и расскажите!» — и выслушал с сочувствием, как живется ее сыну тэм, в городе, как его гонят с квартиры и как он ходит голодный и оборванный. Нигде не нашлось никого, кто бы сказал ей: «Нате, выпейте стакан вина и не волнуйтесь, уж как-нибудь обойдется; годы пролетят так, что и не заметите, и всем страданиям придет конец; еще будет потом приятно вспомнить». Не нашлось таких, средь одних недругов ходила она, все косо смотрели на нее, тяжелыми засовами были заперты сердца, даже щелочка не приоткрылась.
Она шла мимо дома портного; портной открыл дверь, вышел на улицу и поздоровался с ней. Как нищенка она стояла перед ним, лицо смиренное, спина согнулась.
— Ну, Миховка, куда?
Он не улыбался, толстое лицо оставалось серьезным. Спросил он просто по привычке, и ему было неприятно, что она стоит перед ним, как нищенка, и смотрит глазами, которые кричат и молят.
Она подошла с воскресшей надеждой.
— По нелегким путям, портной, таким путям, каких никому не пожелаю. Сына моего послали в школу, а он вот не может дальше учиться, выгоняют его из Любляны.
Портной удивился, неподдельное сочувствие засветилось в глазах.
— Ну... с какой стати его будут гнать... что он сделал?
— За квартиру нечем платить, голодный ходит и оборванный.
Портной подумал.
— Вот видите, если бы ваш старик остался дома, было бы у меня работы вдоволь... А что вы можете одна? И брюки-то не умеете как следует стачать... Ну, а сколько он задолжал?
— Десять гульденов; пять дал бургомистр...
Она дрожала от надежды и ожидания — вот он уже полез во внутренний карман, но вынул руку и пошел в лавку.
— Подождите минутку!
Вернувшись из лавки, он отсчитал ей пять блестящих гульденов.
— Когда парень будет дома, пусть зайдет ко мне примерить костюм... С богом, Миховка!
Он кивнул головой и притворил за собой дверь.
Францка спешила домой, в кармане звенели монеты, радостной музыкой сопровождая ее радостные мысли...
Она распахнула дверь и остановилась, окаменев.
За столом сидел Лойзе — лицо вспухло и покраснело от ветра, башмаки в грязи, одежда доверху забрызгана грязью.
Когда мать вошла в комнату, он не оглянулся и не поздоровался.
— Что случилось, Лойзе?
Глаза их встретились и налились слезами.
— Я достала денег, Лойзе, завтра мы пойдем в город. Лойзе смотрел в пол.
— Мама, я бы лучше остался дома... не могу я больше там жить, там как в аду... Лучше бы мне остаться дома, все равно ничего не выйдет, ничего не выйдег...
Его юное, еще детское лицо вдруг сделалось старым, он смотрел хмуро и серьезно, говорил спокойно, не вздохнул, не заплакал.
Мать испуганно шагнула к нему.
— Лойзе, не говори так, завтра мы с тобой вернемся. Все будет опять хорошо, ты только не расстраивайся! Сколько лет еще осталось? Не успеешь оглянуться, как пролетят. Потерпи — теперь у нас есть деньги, а следующий месяц я уж позабочусь заранее, чтобы не дотягивать до последнего дня... Ты голодный, Лойзе?
Мать побежала готовить обед, а Лойзе снял насквозь промокшие башмаки и подошел к печке. Когда он согрелся, его постепенно охватило блаженное чувство покоя; хорошо и отрадно дома, где некого бояться, где не надо следить за тем, чтобы не ступить слишком громко, не повернуться неловко, а то закричат на тебя: «Эй, парень, веди себя прилично — и заплати-ка лучше!» Не надо глядеть в пол, чтобы не встретиться с сердитыми глазами, которые непрестанно устремлены на тебя. «Плати, нищий, или убирайся!» Можно без опаски распахнуть дверь и выйти на улицу, не боясь, что вслед злобно закричат: «Лучше всего будет, если ты больше не покажешься; до утра подожду с деньгами, а больше не стану, ни часу!» — и нет в этом родном, теплом доме тех, кто исподтишка насмехается за то, что он не платит хозяйке и ходит рваный и голодный... Там, за дверью, верхняя улица, приветливая и милая, как ни одна из улиц в городе, дома соседей, приземистые, крытые соломой, и живут в них добрые люди, которые и нищему слова дурного не скажут, а зовут его к столу, к миске кукурузной каши, когда он открывает дверь и просит милостыню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56