Он родился на улице бедняков, и никто не сотрет с него этой печати.
Лойзе смотрел, и улица непостижимо ширилась перед его глазами — с запада до востока простиралась она, с севера до юга, раздвигая холмы. Весь простор перед ним был улицей бедняков, повсюду бродили смиренно поникшие, покорные бедняки, у которых бедность была в сердце и которые были в сердце своем бедняками, даже если весело смеялись и были румяны и пристойно одеты. Бесконечная улица бедняков раскинулась перед ним, народ рабов жил на этой улице.
«Осуждены на смерть, приятель,— весь труд напрасен, безуспешен и потому неразумен; переодень их в новые одежды — в сердце своем они рабы и осуждены на смерть!..»
Лойзе устал, ноги дрожали, медленно и со страхом приближался он к дому. Где-то скрипнула дверь, послышался крик и грубая ругань — муж вернулся пьяный из кабака.
Он подошел к родному дому: окна слабо светились. Хотел заглянуть в комнату, но стекла были завешены темной ветошью, и привернутый фитиль сонно моргал.
Непонятный страх охватил его, он на цыпочках прошел темные сени, отыскал ручку и осторожно открыл дверь.
В комнате было много людей, переговаривающихся ше- . потом. Все стояли спиной к нему и заметили его лишь тогда, когда он притворил за собой дверь.
— Вот и я, люди добрые!
На подушке поднялась голова.
— Лойзе!
Мать с трудом приподнялась на локтях. Лойзе подошел, склонился к ее лицу, почувствовал исходивший от него жар, и острая боль врезалась в сердце.
— Где ты пропадал так долго, Лойзе... как я тебя ждала!
Он едва слышал ее, голоса почти не было, и только губы шевелились. Она неподвижно смотрела ему в лицо и улыбалась.
— Я точно знала, что ты придешь, а мне не хотели верить... Сядь-ка возле меня, Лойзе...
В комнате были сапожник, стряпчий и две женщины. На столе рядом с кроватью стояли разные бутылки; в одной было дорогое вино, которое принес сапожник; никто не знал, где он раздобыл на это денег.
— Теперь с ней сын! — сказал сапожник.— Теперь мы можем идти спать!
Глаза у него слипались, его одолевала зевота — прошлую ночь он неотлучно просидел здесь до утра.
Гости встали и простились, мать и не взглянула на них, глаза ее были прикованы к Лойзе, который стоял у постели без кровинки в лице.
Когда дверь закрылась, он сел, взял руку матери и прижался к ней лбом. Мать подняла левую руку, хотела пригладить растрепанные волосы сына, но рука была слишком слаба и упала на одеяло.
— Как долго тебя не было, Лойзе!
— Что с остальными, мама?
— Все умерли.
Лойзе снова приник к материнской руке, холодной и влажной.
Мать повернула голову, чтобы видеть его лицо, взгляд скользил по его худым рукам, по одежде, по воротнику.
— Подними лицо, Лойзе, нагнись ко мне, чтобы я тебя видела.
Он нагнулся и похолодел, увидев совсем близко светлые, большие, вопрошающие глаза — как два ножа, они проникали в глубь его мыслей, в сердце.
Когда он выпрямился, мать отвернулась от него и закрыла глаза.
Ему стало страшно, он коснулся ладонью ее лба. |
— Мама!
Она открыла глаза, но взгляд был полон страдания и жалости.
— Где ты был, почему пришел такой больной? Ты пришел умереть?
Он зарылся лицом в одеяло и заплакал, как много лет назад, когда прятал лицо в колени матери, если ему было тоскливо и тяжко...
Когда она увидела его перед собой, в мутной мгле, стоявшей перед ее глазами, она увидела его жизнь и жизнь своих детей и свою...
В комнате было темно, лампа едва горела, и матери показалось, что она гаснет.
— Выверни фитиль, Лойзе,— подлей масла!
Лойзе шагнул к столу, вывернул фитиль так, что по комнате разлился белый свет.
— Ты поправил лампу?
— Так ведь светло, мама!
Она не ответила, ей казалось, что в комнате темно, ее мучила серая пелена, висевшая перед глазами, пелена, которую невозможно было отодвинуть... Мрак заполнял комнату, стояла мертвая тишина; мать едва слышала дыхание сына, и ей казалось, что оно доносится издали, от дверей...
В жару мысли ее странно колебались, подымаясь и опускаясь, они приближались и вдруг проскакивали мимо — будто она ходила по комнате с лампой, и тени метались со стены на стену, с пола на потолок... Она вытянула руку, хотела приподняться в постели.
— Подождите, люди добрые!
Но они не ждали — подвода катилась дальше, возница погонял лошадей и смеялся. Она бежала за подводой, шнурки развязались, она стащила башмаки и бежала босая, ноги разбивались в кровь, кровь смешивалась с пылью.
— Постойте!
Как бы в шутку, возница придержал лошадей, богомолки, сидевшие в телеге, злорадно смеялись: «Ну, беги, беги, беги теперь!»
И Францка бежала, подскакивая от боли, вот она догнала телегу, ухватилась за нее обеими руками — но телега рванула вперед, понеслась дальше, а Францка упала, ударилась лбом о камень и осталась лежать...
Лойзе вытирал платком потный лоб матери; из-под полуоткрытых век виднелись белки, болезненным румянцем горели пышущие жаром щеки, губы шевелились.
— Мама! — шептал он и дрожал от страха и боли.
— Приди, что я тебе сделала, почему ты не приходишь? — молила Францка и ждала на безлюдной тропинке холодной осенью, когда капли падали с голых черных ветвей на растрепавшиеся волосы.
Но его не было, она ждала до ночи, его не было...
Она вскрикнула от ужаса — оттуда, из светлой комнаты уставилось на нее лицо злодея, на губах играла гнусная усмешка, глаза сверкали, будто он с ножом стоял перед ней, а на софе сидела красивая, богато одетая дама, с плеч ее соскользнул длинный плащ... Так он вырвал сердце из ее груди и забыл о ней.
Мать открыла глаза, и Лойзе нагнулся к ее лицу.
— Дай мне воды, Лойзе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56