И что у нее новый муж. Я его еще не видела. Здесь, на родине, у каждой из нас своя жизнь, свои друзья. Здесь мы только сестры — не больше.
1962
«КРУГОСВЕТКА»
На второй день плаванья двухпалубный теплоход «Лесков», следующий по маршруту Москва — Горький — Москва,— маршрут этот любители водного туризма прозвали «кругосветкой»,— пришел в Рязань.
Был теплый воскресный вечер, и какая-то неторопливость чувствовалась во всем, чего ни касался глаз. На соборной площади, над прочими церквами и соборами, царил Успенский собор с синими луковками в звездах. И закат цвета красной меди сообщал всем куполам и колокольням свое тепло и свой, тоже негромкий и как бы металлический, звон. Под обрывом, огибая площадь, текла неширокая тихая речка Трубеж, впадающая в Оку близ Рязани. За речкой виднелось село, домишки, яблоневые сады. У кого-то гуляли, и нестройное пение слышалось далеко в чистом воздухе.
— Папа, иди сюда,— позвала Катя.— Тут еще одна церковь!
— Оставь папу в покое,— сказала Кира.— Пусть делает, что хочет.
Жена была сердита на него. Возможно, она как-то по-своему истолковала его задумчивость и желание уединиться. Днем она выговорила ему за это.
— Ты не такой, как всегда. Я хочу понять, что с тобой.
— Просто я очень устал,— сказал он.
— Устал от нас? — спросила Кира. Ее серые и теперь еще красивые глаза смотрели на него с гордым вызовом. И он подумал, что она еще сможет выйти замуж. Даже по любви...
Она продолжала говорить, но он не слышал ее. Как на экране телевизора с выключенным звуком, он видел сердитый взгляд, видел, как шевелятся губы, вздрагивают тонкие ноздри. Потом он скорей угадал, чем услышал имя «Тоня». Это имя украшало все их ссоры и недоразу мения. Только имя, и ничего больше,— призрак его первой любви.
От этого имени он очнулся. Включил слух на словах «очень напрасно».
И сейчас, стоя на соборной площади, над речкой с тревожным названием Трубеж,— тревожным потому, что в нем сочетались слова «рубеж» и «труба»,— он думал: «Может быть, напрасно. Если будут глупые ссоры, обиды. Может быть...»
Накануне отъезда он позвонил Довлетову. Сказал, что хочет его повидать. Довлетов только что вернулся из Женевы, где проходил симпозиум по хирургии. Когда-то они начинали вместе, работали в одной клинике, и оба считались хорошими диагностами. Теперь он пришел к нему, чтобы подтвердить диагноз, который сам себе поставил.
Верней, пришел он с тайной надеждой, что Довлетов его опровергнет. Ибо диагноз этот был равен смертному приговору...
Ожидая Довлетова в его служебном кабинете, слишком скромном для такой величины, какой был теперь Довлетов в медицинском мире, он таил еще робкую надежду на помилование. На то, что Довлетов высмеет его диагноз или хотя бы усомнится в нем. Он согласен был даже на то, чтобы Довлетов ошибся и дал ему отсрочку. Но все это улетучилось, когда тот вошел — большой, громкий. Светило! За ним в кабинет ворвался хвост светил поменьше, но он резко отсек его: «Потом, потом, потом!» — и захлопнул дверь.
— Слыхал новый анекдот? — спросил он.— Невропатолог щекочет больным пятки — проверяет «рефлекс на ревность»...
Они не виделись двадцать лет, и он ожидал, что Довлетов начнет расспрашивать о семье и работе. Но Довлетов вслед за анекдотом спросил:
— Ну, что ты там придумал? Покажи.
Он осматривал его внимательно, и его лицо по мере осмотра становилось все серьезней. Пальцы у него были мягкие, видящие. Закончив осмотр, он отвернулся и стал мыть руки. Мыл тщательно, не спеша. Не поворачиваясь, спросил:
— Сколько мы не виделись? Дочка небось уже невеста?..
Это был приговор. Он почувствовал легкую дурнот и услышал голос Довлетова:
— Выпей... Французский коньяк, лучшее средство от всех невзгод...
Потом они, сидя друг против друга, молча выкурили по сигарете.
— Надо резать,— сказал Довлетов.— И как можно скорей...
— Какой смысл? — спросил он.— Я знаю статистику. Положительный эффект составляет десять процентов...
— Это тоже кое-что,— сказал Довлетов.— Если хочешь, ложись ко мне. У меня хороший наркоз.
— А кто будет оперировать? Ты сам? Или твой ассистент?
— Посмотрим,— сказал Довлетов.— Это не совсем моя область. К тому же знакомых, как правило, не режу... Но если ты будешь настаивать...
Прощаясь, он крепко сжал ему руку и сказал, как о решенном:
— До завтра!
Очутившись на улице, он не сел в троллейбус, а пошел пешком. Он шел механически, минуя остановку за остановкой. Смутные мысли мерцали, угасая на полпути к сознанию, где, как вспыхнувшая на пульте красная лампочка, трепетала одна-единственная мысль: «Все кончено! Все кончено!»
К этому надо было привыкнуть. Смириться с этим. Но вскоре он понял, что ни привыкнуть к этому, ни смириться с этим нельзя. Он хотел жить.
В маленьком кафе, куда забрел он случайно, было полутемно. Негромко играла радиола. Он заказал черный кофе и долго сидел, не притрагиваясь к нему, невольно отмечая взглядом смену лиц за соседними столиками, ленивые движения официанток. Кофе в маленькой белой чашке источало слишком крепкий, слишком живой аромат, и он отодвинул его от себя почти неприязненно. Но одного аромата оказалось достаточно, чтобы вернуть его к жизни, к простым будничным мыслям о доме, о том, что его ждут к обеду жена и дочь — веселые, возбужденные предстоящим плаваньем, о котором все трое мечтали еще зимой.
«Все летит к черту,— подумал он.— И это тоже».
Он представил себе, как придет домой и скажет им.
Кира побледнеет, закашляется, станет его уговаривать — и тем самым себя,— что все ерунда, пустяк.
У Кати вытянется лицо,— она будет очень разочарована, что поездка не состоится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30