В ней еще много детского эгоизма. Конечно, она любит его и наверное огорчится, когда до нее дойдет смысл того, что должно произойти. Но первой ее реакцией будет разочарование.
Он отчетливо представил себе Катю, ее тонкую, жалобную шею и худые ключицы. Он всегда жалел, что дочь пошла в него, а не в мать, хотя это и считалось счастливой приметой. Но сейчас он с благодарностью вспомнил об этом сходстве. О том, что у Кати его близорукие глаза, его длинные, неутомимые ноги...
— А почему, собственно, не состоится? — спросил он. Должно быть, он спросил это вслух, потому что молодая пара за соседним столиком обернулась в его сторону.
Он подозвал официантку и, расплатившись, вышел на улицу. Телефон-автомат в красной будочке был свободен. Он набрал номер. Было занято. Набрал еще раз. И еще. Его охватило нетерпение. Беспокойство. Как будто самое главное не решилось уже утром, а решалось только сейчас...
Трубку поднял Довлетов. Выслушал, не перебивая. Нет, он возражает. Как хирург. Но по-человечески? Сам бы он так не смог. Не выдержал бы. «А ты выдержишь? Не много ли ты на себя берешь?! Впрочем, каждый волен распоряжаться собой... Возможно, ты прав. Всего неделя. Вернешься, сразу звони...»
Еще до Рязани, днем, было Константиново. Родина Есенина. Пассажиры «Лескова» потянулись по крутой дороге от пристани к селу. Широкая наезженная дорога, старые пыльные тополя в подагрических шишках, старые ивы и, прямо от пристани, дом Есенина в три окна, за домом — сад с огородом, амбарчик, где было написано стихотворение «Скажите так, что роща золотая отговорила милым языком»...
В доме толпилась экскурсия, осматривая личные вещи поэта — пепельницу-ракушку, стек, пиджак от французского костюма,— к черту я снимаю свой пиджак французский... И «старомодный шушун», который висел теперь под стеклом. В тесных комнатенках было душно, и он с облегчением вздохнул, выйдя из дома. Был августовский полдень. Синее есенинское небо в легкой дым ке, пыльная дорога с лопухами, луга на том берегу.. Душа поэта давно оставила свой дом, и французский пиджак, и пепельницу. Она жила теперь здесь, на с в о-б о д е, и не только роща не отговорила, но и луга, и облака, и травы продолжали здесь говорить его языком.. Какая судьба! От этого дома и лопухов — к всемирной славе. Москва, Париж, Нью-Йорк... Айседора Дункан...
Женщины в косо повязанных платках торговали на пристани белым наливом. Кира протянула ему яблоко.
— И совсем не дорого,— сказала она.— Шестьдесят копеек кило!
— Смотрите лучше, какой франт,— сказала Катя.— Наверно, похож на Есенина в молодости...
Белобрысый малый в черном костюме с голубым галстуком стоял над обрывом, ожидая, когда «Лесков» отвалит. Голубой галстук вился по ветру.
— И вот человек сам уходит из жизни,— сказал он, продолжая думать свое.— А если бы ему сказали: «Ты должен уйти!..» Как бы он плакал, цеплялся за эту жизнь...
— Пресыщение плюс алкоголь,— сказала Кира.— Тебе это не грозит...
— Да, это мне не грозит,—сказал он.—Но все не так просто, как тебе кажется... Мы не умеем жить. Человек должен оплакивать каждый прошедший день и праздновать наступление нового. А мы торопим время. Потому что природа наградила человека иллюзией того, что жизнь бесконечна. Эти усыпляющие бдительность повторы — утро, день, вечер, утро, день, вечер...
— Наш папочка стал философом,— сказала Катя снисходительно. Она взяла его под руку и чмокнула в щеку, как делала всегда, когда боялась, что он обидится.
— Что ты предлагаешь? — спросила Кира.— Не ложиться спать?
— Нет, я предлагаю праздновать,— сказал он.— Чтобы каждый из этих дней запомнился на всю жизнь.
Он обнял обеих, притянул к себе, как делал когда-то в счастливые минуты их общей жизни. Он хотел еще что-то добавить, досказать, но слезы стояли в горле, и он замолчал, только сильней стиснул их плечи — худенькое Катино и гладкое, круглое Киры.
— Наш папочка романтик,— сказала Кира и посмотрела на него снизу, испытующе. Она что-то чувствовала, но, как всегда, не то, что было на самом деле. Они прожили вместе двадцать один год и любили друг друга. Но как в иных семьях любовь строится на взаимопонимании, их любовь держалась на стычках и выяснении отношений, с обязательным перемирием и объяснением в любви...
Но что-то она чувствовала. И, высвободившись, спросила:
— Что с тобой?
Он не смог ей ответить. И тут возникло это имя — «Тоня»...
Так они начали «праздновать» каждый прожитый в плаванье день. Они поссорились.
И вот теперь, стоя на соборной площади, над речкой Трубеж, он думал о Тоне, о черненькой девочке, которую он видел уже потом взрослой женщиной, но в которой любил и искал только девочку — ту, смешливую и языкатую, с которой ему никогда не было скучно. Изредка он писал ей,— она жила в другом городе, с мужем и сыновьями. Она отвечала — не сразу, а как бы подумав, нужно ли отвечать. Ее письма были немногословны. От черненькой девочки в них была только подпись — «твоя Тоня-пестренькая»... Так окрестил он ее когда-то, в отличие от другой Тони, обыкновенной. Он прочитывал письмо и оставлял его на виду, после чего его прочитывала Кира. Она читала его вслух, с комментариями. Особенно не нравилось ей: «твоя». Напрасно он возражал, что это лишь принятая форма, как, скажем, «искренне ваш»...
«Напишу Тоне,— подумал он.— Напишу все, как есть...»
От этой мысли ему стало легче. Возвращаясь на корабль, он даже догнал Катю, ушедшую вперед, и рассказал ей анекдот о невропатологе, который проверяет «рефлекс на ревность» — щекочет пациентам пятки. Он рассказывал громко, чтобы услышала Кира, идущая чуть поодаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30