— Не бойся, я на новый конверт списала. Уж своей рукой, так и быть. А то ты не поместишь, адрес-то длинный.
Анна помешивает в печке, кочергой приминая голубые огоньки.
— А письмо я спрячу подале,— говорит она, как бы сама с собой.— Может, пригодится когда, постращать...
Тонка не понимает, кого и зачем нужно «стращать» письмом. Она думает лишь о том, что письмо есть, Анна не сожгла его. Значит, можно его прочесть, надо только выследить, куда Анна спрячет.
Тонка делает вид, что совсем засыпает. Ей легко притворяться, она и в самом деле вот-вот уснет.
С трудом добирается она до кровати, стягивает платье, расплетает на ночь косы. Анна берет со стола письмо и несет его к своей тумбочке под зеркалом.
Анна оглядывается на Тонку, но Тонка совсем уже спит, ее голова склонилась к плечу, пальцы никак не могут развязать узелок коричневой ленты. Только два хитрых глаза следят за Анной из-под пушистых ресниц.
Анна не замечает этого и, успокоенная, прячет письмо в ящик, под коробку с пудрой. В ящик, где хранятся ее бусы, серьги со смешным названием «клипсы» и другие, что вдеваются прямо в уши, губная помада и коробочка с краской для ресниц. В ящик, куда никто, кроме Анны, никогда не заглядывает.
«Косметика» — так называет Анна содержимое своего ящика. Из-за этой косметики Тонка опозорилась в школе, сказав, что ракета ушла в «косметический полет».
Тонка ныряет под одеяло и крепко зажмуривает глаза, потом слегка приоткрывает их. Анна тоже готовится ко сну. Она долго расчесывает перед зеркалом густые пшеничные волосы, долго взбивает и перекладывает подушку. В короткой, выше колен, рубашке с кружевными прошвами, простоволосая, она кажется совсем девочкой и Тонке нравится гораздо больше.
— Аня,— говорит Тонка,— ты сама письмо опустишь?
— Сама поймала сома,— отзывается Анна одной из своих любимых поговорок. Они у нее на все случаи припасены. Пожелаешь ей доброго аппетита, а она — «без аппетита — так влетит».— Спи, не думай ни о чем,— велит Анна.
Легко сказать — не думай. А если думается?..
Всплывает в памяти строчка: «...маму и нас очень любит и бросать не собирается»... А если все-таки бросит, уедет к этой?..
Тонка вспоминает Раечку Борсякову, которую бросил отец. Пальтишко у Раечки выше колен, а новое мать на покупает — отец денег не шлет.
Раечка учится с Тонкой в одном классе. Отца своего она не помнит и никогда о нем не говорит. Только раз сказала: «Я как буду паспорт получать, на мамкину фамилию перепишусь».
«Я тоже,— думает Тонка.— Нужна мне его фамилия, раз он такой... такой...»
Ей становится жаль себя, губы кривятся. Тонка громко всхлипывает. Анна не слышит. Она уже спит и глубоко, ровно дышит во сне. Сон ее крепок и безмятежен — сон человека, свершившего доброе дело.
Тогда Тонка тихонько сбрасывает одеяло и крадется к ящику с косметикой. Крашеный пол холодный, но Тонка не замечает холода. Только бы половицы не скрипнули. Только бы ящик не громыхнул. Проходит минута, и письмо у Тонки в руках. Тонка становится на колени возле печки, дверца открыта, и печь еще дышит в лицо неостывшим жаром. В неярком свете красного жара Тонка читает письмо:
«Здравствуй, Петя!
Шестнадцать лет прошло с тех пор, и, возможно, ты не помнишь уже девочку с косичками, Лену, «сестренку», как называли меня в вашей восьмой палате. Кажется, первый так назвал меня ты. Конечно, много времени прошло с тех пор, и много событий произошло в жизни каждого из нас и в жизни страны. Но мне никогда не забыть тех лет, наш госпиталь с полевым номером пятнадцать — ноль шесть, раненых, или ран-больных, как называли вас в анкетах и как вы, раненые, сами иногда величали себя. Мне не нравилось это название: за вас, раненных в бою, я готова была отдать жизнь, к больным же в ту пору была равнодушна.
У меня хранится твоя фотография тех лет, с надписью: «Сестренке Лене на добрую память от ран больного Отечественной войны Петра Скворушкина». На этой карточке ты очень молодой, в пилотке набекрень, с надутыми, как у ребенка, губами. Глядя на нее, трудно представить, что тебе уже, наверно, под сорок, да и мне тридцать.
Живу я сейчас на Крайнем Севере,— может, слышал, бухта Тикси,— куда получила направление после окончания института. Я замужем, у меня сын. Работаю врачом. Да, Петя, видимо, госпиталь сыграл решающую роль в выборе профессии. Я никогда не забуду, как мучилась, что так мало могу помочь. Завидовала медсестрам. Что я, девчонка, могла тогда? Почитать вслух книгу, написать письмо. Толку от меня было мало.
А как, Петя, твоя правая рука? Помню, как ты горевал, что не придется играть на баяне. Помню и твою любимую песню: «Карие очи, милые очи, свитли, як зирка, ясни, як день...»
Сейчас я возвращаюсь с юга, где проводила отпуск. За окном твои места — Курская область. Очень бы хотелось знать, как ты живешь.
Если помнишь меня — ответишь. Если же время стерло меня в твоей памяти, я не обижусь и пойму это по твоему молчанию.
Будь здоров и счастлив.
Лена».
Вот и все.
Тонка складывает письмо, как было, и прячет на место, в ящик с косметикой. Только теперь она чувствует, как холодно ногам. Тонка забирается под одеяло, чтобы скорей согреться. Она разочарована — письмо как письмо, ничего особенного. И в то же время на душе почему-то стало опять хорошо и спокойно. Угревшись, Тонка высовывает нос из-под одеяла, поудобней укладывается на ночь. Метель все метет за окнами, шелестит снегом по ставням и по крыше, ветер в соснах гудит протяжно и жалостно.
Но, засыпая, Тонка помнит, что ветер дует с юга и, значит, несет с собой тепло, весеннюю распутицу и тот самый последний снег, что сыплет уже по темному следу на дороге, снег, о котором говорят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30