— крикнул он.
Она успокаивалась не сразу. Ее бока глубоко западали от тяжкого дыхания. Устала, старушка. И если она была еще жива, то лишь от сознания, что Кульков ею доволен.
— Молодчина,— сказал он ей.— Хорошая собака... Она его понимала.
Они вышли к костру. Нонна очень этому удивилась. Она воображала, что они беспорядочно мечутся по лесу в поисках дичи. Между тем они планомерно прочесывали гриву и двигались по направлению к ожидавшему их катеру. Костер уже догорел. Над ним, на рогульках, висел большой алюминиевый чайник. Шофер Вася стоял на носу катера, закинув в воду удочку. Моторист сидел у костра, помешивая палочкой остывающие угли.
— Ну, как уха? — спросил Кульков у Васи.
— На подходе, Николай Семенович,— два окунька и улитка...
— Где ж твои окуньки? Покажи!
— Выпустил.
— Не везет ему,— сказал дядя Миша.— Но и у вас дуплетики были!
— Не дуплетики, а дуплетик,— уточнил Кульков.— Не поверил в себя. Но птичка, между прочим, моя!
— А сколько всего?
— Три вальдшнепа...
— А стреляли четыре раза,— сказал Вася, не отводя глаз от удочки.
— Считать умеешь,— похвалил Кульков.— Три птички при четырех выстрелах. Но промазал я не в тот раз.
— Я картошку испек,— сказал дядя Миша.— Угощайтесь.
На расстеленном плаще, на скатерти из газеты, возникли нехитрые яства — каравай белого хлеба, колбаса, кабачки в консервной банке, какие-то домашние пончики...
— Давай, Нонка, хозяйничай,— скомандовал Кульков.— Ты у нас женщина...
— Как я поняла, в охоте на вальдшнепа главное — найти собаку,— сказала Нонна.
Примостясь на коленях, она резала хлеб и колбасу. Моторист вытряхнул в чайник пачку чая, а Вася, смотав удочку, извлек откуда-то бутылку водки и пластмассовые стаканчики. Они были разной величины и вставлялись один в другой, как матрешки.
— Мне самый маленький,— сказал Кульков.— Полагается выпить «на кровях», а то бы совсем не пил. У меня лекция...
Вася с тоской поглядел на бутылку и объяснил Нонне, что не пьет,— за рулем. Дядя Миша сказал, что, пожалуй выпьет, но самую малость — «для сугрева».
— Значит, ребята, вся надежда на вас,— сказал Кульков.
Он был в духе. Кто знает, сколько еще таких дней подарит эта осень. Может случиться, что ни одного. Небо затянет серая пелена, застучат дожди, заштормит Волга. Уже третий день задувает горыч — так называют здесь ветер, который дует с гористых длинных холмов. Горыч доброй погоды не принесет!..
Они закусили и выпили, кто сколько мог и хотел. Все было вкусно, но ничто не могло соперничать с картошкой, испеченной в золе. Накормили Бегу. Но она так устала, что хотела только пить, пить...
— А зимняя охота! — говорил Кульков.— На зайчиков! Это же красота! Лес, морозище, снег скрипит... Собаки напали на зайца, травят его. Раз — и ушли со слуха! Стоишь гадаешь, откуда они появятся. Великое дело — интуиция...
— А теперь расскажи, как ты поймал медведя,— сказала Нонна.
— Кстати, я на медведя ходил,— сказал Кульков.— На Камчатке. Я сына брал, вместе охотились. Могу показать шкуру!..
— Мы тебе верим,— сказала Нонна.— Да, Санька?
— Эти люди,— сказал Кульков, обращаясь в основном к дяде Мише,— учились со мной в школе. До пятого класса... Потом началась война, раскидала нас... И вот мы опять сидим вместе. Певица Нонна Замятина, может, слышали? Это она! А ты, оказывается, известный человек. Спой нам что-нибудь! Спой, Нонка, не стыдись!
Посмотри, какие вокруг прекрасные люди! Вася, шофер первого класса, бывший десантник. Дядя Миша, волгарь, лучший моторист наших дней. Инженер Гордеев...
— И лично товарищ Кульков,— добавил Санька.
— Нет, Кулёк, ничего не выйдет,— сказала Нон-на.— Я устала. Слышишь, как хриплю?
Она положила руку на плечо Гордеева, коснулась пальцами его шеи за отворотом свитера.
— Ты не простынешь? — спросила она.— Тебе нельзя!
— Ему нельзя, а мне можно,— сказал Кульков ядовито.— Слушай, Гордый, ты хоть ценишь, как она к тебе относится?
— Просто я его люблю,— сказала Нонна.
— Вот как! — сказал Кульков. Он сделал вид, что удивлен этим открытием.
Гордеев выкатил из-под углей картофелину, принялся ее очищать. По его лицу было видно, что откровенность Нонны ему неприятна.
Они были одни у костра,— дядя Миша и Вася тактично оставили их втроем и возились возле катера, готовясь в обратный путь.
— Слушай! А ты тихий-тихий, а меня перехитрил,— сказал Кульков.— Я ведь сам был в нее влюблен!
— Да, тут ты промазал,— сказал Гордеев и, зло сощурясь, бросил недочищенную картофелину в кусты.— Она — как тот вальдшнеп, что улетел от тебя за протоку. А тебе остается сказать: «Пусть живет!»
— С кем? — сострил Кульков. И сам почувствовал, что не к месту.
Ее глаза наполнились слезами, дрогнули губы. Она еще пыталась сдержаться, сглотнула стоявший в горле комок. И припала к плечу Гордеева, его серому свитеру.
— Что я такого сказал? — спросил Кульков, испытывая странную неловкость. Так неловко чувствует себя человек, со смехом войдя в дом, где людям не до шуток.
— Ты ни при чем,— сказала Нонна. Она вытерла глаза и улыбнулась ему сквозь слезы.— Просто такая нелепая жизнь...
И снова катер шел наперерез волнам, далеко позади оставив тихие синие протоки с коричневыми «мартышками» камыша, осенним золотом дубов и шелестом опавших листьев. Быстро смеркалось, и густое брусничное зарево растекалось на западе, окрашивало воду. Плыли молча. Нонна ловила рукой летящие брызги. Другая ее рука лежала в руке Гордеева. Вдруг она запела, сначала тихонько, потом громче. Она пела для себя самой, не заботясь о том, что ее слушают:
Лишь только вечер затеплится синий, Лишь только звезды блеснут в небесах И черемух серебряный иней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30