Фирменные блинчики остывали в тарелках.
Она подумала, что ему жарко, неудобно и невесело. Может быть, он даже жалеет, что дал ей телеграмму.
— Как ты узнал мой адрес? — спросила она.
— В справочном. В один из приездов.
— Ты бывал в Москве?
— Бывал. Я даже видел твой дом.
— И не зашел?
— Нет. Не мог.
Она смотрела на него потрясенная, притихшая. Сколько раз ей казалось, что он бродит вокруг ее дома, не решаясь зайти. Чаще это бывало весной, на переломе дня и вечера, когда годубизна неба становится бледней, а в окнах домов, обращенных на запад, ярко пылает солнце.
— Блинчики остынут,— сказала -она.
— Ерунда,— сказал он.— Давай лучше выпьем. За нашу встречу. Все же ты молодец, что пришла. Но я знал, что ты придешь. Это я просто так сказал, будто я не знал. Я знал твердо. Потому, что ты предала меня. А того, кого предал, помнишь всю жизнь. Даже больше помнишь, чем тот, которого предали.
Он взял ее руку в свою и разглядывал обручальное кольцо.
— Зачем ты носишь эту штуковину? Чтобы не забыть, что ты замужем?
— Теперь все носят,— сказала она и убрала руку.
— Модно? — усмехнулся он.
— Почему ты не женишься?
— Кто его знает. Не нашлось такой, чтобы меня закольцевала.
— И тебе никто не нравился?
— Были такие, что нравились.— Он помолчал досадливо.— Ладно, хватит об этом. Ты, надеюсь, не собираешься меня женить?
Ей хотелось обнять его. Но между ними был стол, заставленный тарелками. Фирменные блинчики и бифштексы, к которым они почти не притронулись...

Потом она вспоминала и высчитывала. Высчитывала, сколько часов они провели вместе. За три дня не больше десяти часов. Три дня — и ни одного вечера.
Днем их отнимали друг у друга дела, вся их взрослая, реальная жизнь, какой они жили теперь и которая невольно отдаляла их друг от друга. У нее — лекции в институте, у него — совещание. И все же им удавалось выкроить часа два, и они проводили их бестолково, слоняясь по улицам, среди московского шума и суеты, неприкаянные, счастливые и несчастные одновременно.
Потом она думала: можно было прокатиться в речном трамвае по Москве-реке. Погулять на Ленинских горах. Пойти в кино и просто посидеть в полутьме, держась за руки, как сидели когда-то в юности.
Потом для нее стали важны и значительны все эти в прошлом незначительные, незаметные для нее улочки, скамейки в скверах и на бульварах, кафе и магазины, где они были вдвоем.
Но все это было потом.
Потом она вспоминала, как они проходили мимо магазина мужской одежды и она предложила зайти и выбрать для него несколько рубашек.
Он согласился и купил две рубашки, одну в клетку, другую в полоску,— те, что она посоветовала ему. Он не очень понимал в таких делах. Олег — тот разбирался. Любил, чтобы воротничок был хорошего покроя. Любил яркие цвета, смелые линии. Любил, чтобы знакомые замечали, как он одет, и одобряли обновку.
Стах не любил, словно смущался говорить об одежде. Купили, и ладно. Рубахи ему пригодятся. Вроде они ничего.
Он не умел заботиться о себе. Или не хотел. Многое из того, что казалось ей достойным внимания, для него было чепухой, пустяком, о котором не стоило говорить.
Он хотел понять, как она живет, и сопоставить ее жизнь со своей. Потом она вспоминала, как они сидели на скамейке в скверике у Большого театра. Когда-то они были в этом театре вместе. На «Лебедином озере». Им дали на вешалке номерок, и как ни вертели они его, получалось шестьдесят девять. Они сидели где-то высоко, ярусе на третьем, вровень с огромной хрустальной люстрой, свисающей с потолка.
Он был в военной форме, которая шла ему, как, впрочем, все, что он носил. Она помнила все, что он носил еще тогда, мальчишкой. Все его рубашки, и матроску, и бекешу, перешитую из отцовской. И дубленый полушубок, и самый запах овчины, о которую любила тереться щекой.
И вот они снова вдвоем. Сидят в скверике у театра.
На соседней скамейке устроилась компания студентов. Юноша с гитарой на перевязи наигрывал что-то, остальные негромко подпевали. Вся эта пестрая непринужденная компания, с платочками, повязанными у каждого вокруг шеи, походила на кадр из какого-то заграничного фильма.
Вместе с тем это была Москва и москвичи.
Подошел и сел на скамью напротив негр. Он развернул газету «Юманите» и стал читать. Им видны были только его руки с младенчески розовыми ногтями.
И это тоже была Москва. Иностранцы как бы вписались в ее пейзаж, стали частью ее колорита. Особенно хороши были на московских улицах индианки в своих ярких шелковых сари.
— Ты бываешь в Большом? — спросил Стах.
— Ну что ты. Москвичи туда не ходят. Там одни провинциалы.
— А иностранцы?
— Это одно и то же.
— Когда-то ты любила Большой театр,— сказал Стах.
— Мало что было когда-то. Я была тогда провинциалкой, глупой девчонкой. Приехала из Сибири в Москву и обалдела. И как было не обалдеть? Война окончилась, а мне восемнадцать лет, и любовь, и все впереди. Помнишь, как мы с тобой танцевали на Манежной площади под дождем? Все разбежались, такой лил дождь, а мы с тобой танцевали, и милиционер нам аплодировал.
— Я не люблю вспоминать,— сказал Стах.— Вспоминают, когда ничего не осталось.
— Кто-то из великих сказал, что в любви — все воспоминание. Даже первый поцелуй, когда губы еще касаются губ, уже воспоминание.
— Это, наверно, сказал твой Стендаль.
— Ты ревнуешь меня к Стендалю? Я ему многим обязана, Стах. Он учит чувствовать. В наше время это мало кто умеет. Зато все умеют рассуждать.
— Ты пишешь об этом в своей работе?
— Пишу. И говорю студентам на лекциях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56