— Я говорю: «Ты что, меня, что ль, не знаешь?» А он свое: «Приказ есть приказ. Без пропуска не пущу...»
— А ты б за грудки его,— сказал Забазлаев.— Ты ж это любишь, Рябинин. Как тогда, при осмотре на папиросы. Или винтовка тебя смутила?..
Глаза у Павлика стали злые, узкие.
— В общем, Рябинин, так. Это я дал приказ не пускать тебя. Все же там не картошка хранится, а взрывчатые материалы. Одних детонаторов девять тысяч штук. Не говоря про аммонит. А ты из него проходной двор сделал.
Говоря это, Забазлаев склонился к столу и, глянув мельком на часы, выписал пропуск. Протянул его Рябинину.
— Получай пока разовый, а там разберись. Твое хозяйство все-таки.— Слова «твое хозяйство» прозвучали как откровенная издевка.
Рябинин шагнул к дверям. Даже узкая прямая спина его выражала обиду.
— Значит, и ты против меня? — спросил Забазлаев, возвращаясь к разговору о рекорде.— Ладно. Давайте дальше ставить опыты. На морских свинках...
Они вышли из кабинета вместе.
— А вообще, скажу я тебе, Серега слабоват,— сказал Павлик.— Я даже не ожидал. Ему бы в проектной конторе сидеть, а не начальником рудника... Не тот характер, понимаешь? Не тот. Не видит он, на что надо жать. Момента не чувствует. Превратил шахту в лабораторию. Небось думает, похвалят его за это. Цацку дадут на ленточке! Как же! Дожидайся!..
— При чем тут похвалят или нет,— сказал Стах.— Хочется работать по-новому. Не просто добывать уголь и передавать в трест данные. Сейчас нам этого уже мало.
— Ах, им уже мало, что шахта дает уголь! Им надо, чтобы шахта давала рафинад...
— Послушай,— сказал Стах.— Как считается? Мы сейчас при исполнении служебных обязанностей?
— Да, вроде бы. А что?
— Сказал бы я тебе...
— Интересно. Что бы ты сказал...
— Я сказал бы, что ты сволочь.
— Ну, твое счастье. Что ты этого не сказал. И что этого не слышал.
Во дворе гидроблока было пусто. Ярко, в полный накал, светило солнце. Терпеливо ждала хозяина голубая «Волга».
— Вчера чуть не гробанулся,— сказал Павлик.— Обгонял какой-то грузовой тихоход, а там встречный шел. Еле успел в кювет съехать. Думал — всё. Но ничего, поцарапался только.
— Один ехал?
— Если бы! С дочкой управляющего трестом.
— Саввы Григорьевича?
— Именно.
— Все торопишься, Забазлаев... Не эта ли дочка от тебя рекорда требует?
— Не так дочка, как папа. С дочкой у нас о другом разговор... Эх и шикарно погуляли вчера... Глазищи у нее как фары, а сама тоненькая. Все меня на «вы» называет, не могу отучить. Прокатились с ветерком, потом шампанское пили... Почему не погулять? Я это люблю, понимаешь? Я же человек, а не муравей. Я на Серегу иной раз удивляюсь. Для чего он живет? Взвалил на плечи соломину и тянет. Соломина-то ему не по силам. По сторонам оглядеться некогда...
Рослый, косая сажень в плечах, он стоял расставив ноги и чуть покачиваясь по привычке.
«Красивый, черт,— подумал Стах.— Нахальный. Женщинам такие нравятся. Конечно, не всяким. Дурехам. К Томке ты здорово подкатывался когда-то. Подкатился и откатился. А меня она любила. Любила, как только можно любить в жизни. И, может быть, любит сейчас, десять лет спустя... И потому я смотрю на тебя сверху вниз, хотя ты на голову длиннее меня, и начальник шахты, и ездишь на голубой машине с дурехами...»
— Ладно, бывай,— сказал Павлик и подмигнул.— Чего так смотришь? Я пошел в шахту...
Он зашагал к нарядной, а Стах по степной тропке, к белым домикам поселка.
Он шел, и его пьянил запах нагретой солнцем травы. В траве что-то звенело, трещало, цвинькало. Цвела ромашка и голубой цикорий. И голубое, цвета цикория, летнее небо без единого облачка сияло над головой, пронизанное солнцем.
Она спросила: «Ты был счастлив?» Я сказал: «Был».
Я сказал правду. Тогда это было правдой. Теперь я думаю, что это было скорей несчастьем. Эта встреча. Для нас обоих. Во всяком случае, для меня...
И я не хотел бы увидеть ее опять. Даже здесь, в этой степи. Потому что теперь я бы не дал обмануть себя. Я бы всегда помнил о том часе, когда снова останусь один. Я испытал этот час. Эту пустоту. Когда остаются одни воспоминания. И кажется, что и они уходят, как время. Как вода. Нет, я не хочу опять пережить тот час. Когда остаешься один.
Высоко в небе парил ястреб. Он висел почти неподвижно, опершись на голубизну распластанными крыльями. Токи воздуха сносили его слегка, и он повиновался им, продолжая висеть над степью.
Стах поднялся на бугор. Отсюда тропка сбегала вниз, в ложбину. Он всегда останавливался здесь и оглядывал степь. Терриконы соседних шахт. Красные шиферные крыши шахтерских поселков. Пыльную ленту дороги, по которой катил сейчас одинокий «газик».
Он расстегнул ворот рубашки. Той рубашки, в клеточку, которую она в Москве выбрала ему. Он почувствовал усталость. И дурман. И отчаяние оттого, что его тянет к женщине, которая никогда не увидит эти места.
И никакие предчувствия не посетили его.
— О чем ты думаешь?
— Так. Ни о чем. О разговоре с Павликом.
— Ну и как?
— В чем-то он прав. Хочется силы проверить. Узнать, на что мы способны. Он прав. Четыреста шестьдесят тонн на участок — для нас не предел. Мы могли бы утроить цифру.
— За чем же дело стало?
— Рано. Понимаешь? Рано... Можно выжать тысячу двести тонн в сутки. Дать рекорд. Прогреметь на весь Донбасс. А что потом? Потом вернуться к старому и давать в сутки четыреста шестьдесят? Смешно. Кому нужен такой рекорд?
— Нервный ты стал. После Москвы...
— При чем тут Москва?
Он лежал на ее кровати поверх одеяла и курил. Смутно белели ромашки в стеклянной вазе на столе. Был еще не поздний вечер, с улицы доносились смех и голоса расходящихся по домам компаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56