— Работали спокойно. План наращивали из месяца в месяц, несмотря на аварии.
— Иди ты к черту,— вспылил Павлик.— Я твою гробовую пословицу наизусть выучил. «Лучше медленно двигаться на катафалке, чем быстро — пешком». Ты это хотел сказать?
Он намеренно переврал порядок слов в любимой Сашиной присказке, и все засмеялись.
— Сейчас нам надо двигать запад,— сказал Угаров.— Усилить его. Снять с востока скоростную бригаду проходчиков и бросить ее на запад... Вот смотрите, что у нас получается...
Он придвинул к себе листок и быстро набросал разрез пласта, штреки и ходовые печи — «ходки», как называли их в просторечии.
С папиросой, закушенной в углу рта, щурясь от ее дыма, он рисовал уверенно бегло, как рисуют все инженеры, доказывая друг другу свои мысли.
Молодец Стах. Толковый мужик,— думал Бородин, слушая Угарова. Будь у тебя законченное высшее, поставил бы я тебя начальником шахты... Видит бог!
Молодец, Стах,— думал Бородин. Именно так мы и будем действовать. Все силы бросим на запад. Нравится это вам, Савва Григорьевич, или нет. Мы вытянем запад и осилим проектную мощность — полторы тысячи тонн, которых ждет от нас государство. Потому что государству нужен уголь. А вам, Савва Григорьевич? Что нужно вам? Дать уголь стране или поставить круглую цифру в ведомости за полугодие?
Забазлаев спорил со Стахом. Говорил, что бросать скоростную бригаду на запад, где геология не дает продвигаться быстро,— это бред сивой кобылы. И Саша Величкин поддержал Павлика, хотя не очень уверенно. Все столпились возле оперативного плана.
Правильно, Стах,— думал Бородин. Сказал бы я тебе одну вещь, товарищ Угаров. Но я дал слово молчать как проклятый. Зря я дал Ольге слово.
Они миновали рудничный поселок Полыновку и спустились по гористой улочке старой Полыновки — небольшого украинского села. Вместо белых глиняных мазанок здесь были дома, сложенные из донецкого песчаника. Из того же песчаника были сложены заборы. Их складывали, как поленницы дров, не скрепляя, а просто укладывая один плоский камень на другой. Сложенные таким образом, обрушившиеся кое-где, они походили на старинные укрепления с бойницами.
В остальном же старая Полыновка мало отличалась от любого другого села. В густо разросшихся садах стояли раскидистые яблони и вишни. Выбегали за ворота и, замена
рев в боевой готовности, впивались взглядом в прохожих беспородные псы разной масти. В жарком воздухе пахло коровьими лепешками и дымом. Дети грызли кислые незрелые яблоки и раскачивали качели. Прошли навстречу два парня, лузгая семечки. Они были одеты щеголевато. Вежливо поздоровались со Стахом, и один из них оглядел Тамару зелеными нагловатыми глазами.
— Проходчики наши,— сказал Стах.— На автобус отправились, в Уклоново. Там сегодня кино и танцы.
-— В Уклоново? Так далеко?
— Что поделать. Не у всех Большой театр через дорогу.
— Ты меня упрекаешь? За то, что я живу в Москве?
— Живи на здоровье. Кто-то должен жить и там. Я даже рад, что это ты.
— Рад?
— Да. Рад за тебя...
Они спустились в балку и шли по узкой тропке над речкой. Местами тропка становилась настолько узкой, что приходилось идти по одному. Вот и сейчас Стах шел впереди, Тамара следом. На нем была светлая рубашка — одна из тех, что она выбрала ему в Москве. Хромовые сапоги,— видимо, эту обувь он предпочитал всякой другой.
Было что-то юношеское, до боли знакомое в крутом затылке и смуглой шее. В спокойных плечах, наверно тоже смуглых, под тонкой рубашкой.
Он шел, похлестывая по сапогу веточкой, которую сломал где-то по дороге.
— Я рад за тебя,— повторил он.— Что ты не вышла замуж за горняка. Тебе пришлось бы жить здесь.
— Разные есть горняки. Я встречала наших в Москве. Работают в Госплане, ездят в командировки.
— Бывает,— сказал Стах.
Тропка стала шире, и они опять шли рядом.
— Бывают моряки, которые не плавают, и летчики, которые не летают...
В балке было прохладно, пахло сыроватой свежестью, травами и цветами. Казалось, идешь по дну гигантского водоема, откуда только что выкачали воду, и потому так свежи эти цветы и травы и так тиха и задумчива маленькая речка с темной, словно углем подкрашенной, водой.
Они уходили все дальше в заросли ромашек и колокольчиков. Перешли по висячему мостику на другой берег.
Здесь деревья росли гуще. Серебристые тополя, ясени, клены. Вокруг не было ни души, но они все шли и шли, словно прячась от чьих-то назойливых, неотступных глаз. Наконец он сказал:
— Давай посидим...
И они сели на старый поваленный тополь возле речки. В этом месте вода текла с шумом, огибая два больших камня. Временами шум нарастал, и тогда казалось, что вода в речке закипает. Потом на несколько минут все стихало.
Они сидели рядом и молча слушали шум воды. Рябило в глазах от цветов — желтых, лиловых и белых.
Они были опять вдвоем. Но не больше вдвоем, чем там, в Москве, среди толпы. То, что разделяло их, мешая полному счастью, было в них самих. В том недолгом времени, которое было отпущено им.
И все же это было счастье. Прижаться щекой к его плечу и молчать.
Поднять голову и найти его губы и вспомнить их теперь, спустя десять лет. От этого воспоминания у нее потемнеет в глазах, как никогда не темнело раньше, когда она девчонкой целовала его.
Он отодвинулся от нее. Достал папиросы. Закурил. Он и ей протянул пачку, забыв, что она не курит.
Как в перевернутом бинокле, где-то далеко и уменьшенно маячила Москва, Луховицкие, Зоя Петровна. Все, что было значительно прежде, казалось мелким, не стоящим внимания.
Даже мысли о муже, о сыне отошли куда-то.
Все важное, что одно могло занимать ее сейчас, было здесь, на этом островке, среди донецкой степи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56