Вечеров у них не было. Ее вечера принадлежали дому, Олегу.
В один из этих вечеров они с Олегом были в гостях у Луховицких. Они взяли такси. Ее немного укачивало в машине, поэтому она всегда садилась впереди, рядом с шофером.
Олег сказал:
— Поехали прямо...
Она думала о том, что у Олега странная черта — никогда не говорить маршрут до конца. Так и будет теперь командовать — налево, направо. Что за манера держать в напряжении себя и шофера?
Она смотрела на мигающие светофоры и улицы, заполненные нарядной толпой. Где-то в этой толпе одиноко бродит Стах. Завтра он уедет. Когда они снова увидятся? И что, если никогда?..
— А теперь налево,— сказал Олег.
Они любили бывать у Луховицких. Людмила, или просто Люка, как называли ее даже мало знакомые люди,
считала свой дом образцовым. Да он, пожалуй, и был таким. Сама художница и жена литератора, она немало сил употребила на то, чтобы дом ее соответствовал духу времени. Гости у них бывали часто, из этого не делали трагедии, не закармливали гостей до полусмерти, хотя Люка была мастерица готовить. Блюда были легкие, всегда что-нибудь необычное, новое. А потом кофе в высоких бокалах, и мягкий полусвет от торшера с большим колпаком, разрисованным Люкой в новом стиле, и новые стихи, и песни Новеллы Матвеевой в магнитофонной записи.
В этом доме не любили ничтожеств, все гости были значительны и интересны.
Она знала, что и о них говорят: «Были Авдаковы!»
Она понимала, что, общаясь с ними, хозяева дома как
бы отдают дань физике, ведущей, науке века. Понимала и то, что была в этом доме лишь женой Авдакова. Пусть милой, неглупой, но всего лишь женой. — До угла, а потом направо — и стоп,— сказал Олег.
Она первая вышла из машины и ждала, пока Олег расплатится. «Завтра он уедет,—- думала она.— А сейчас он еще здесь».
У Луховицких все были в сборе. Люка в полосатой кофточке, похожей на тельняшку, хозяйничала у стола. Луховицкий менял ленту магнитофона.
Маленькая артистка-травести, подруга Люки, худенькая, с мальчишескими ухватками, закричала:
— А сейчас мы спросим Авдакова! Сколько белуг оставляет после себя каждая пара белуг?
— Пару белуг,— сказал Олег.
— Вы гений! — закричала травести.— Я в вас верю.
Среди гостей был авиаконструктор, писавший втихомолку этюды, и его жена, брюнетка истерического склада, ревновавшая его к Люке. Драматург, автор пьесы, имевшей шумный успех в прошлом сезоне. Сейчас он пребывал в творческом тупике и пока еще несколько гордился этим и жаловался каждому встречному. Может быть, от общения с артистами, этими детьми, ненасытными к похвалам, он был несколько приторен и льстив. За столом он оказался ее соседом.
— Разрешите положить вам этой обаятельной рыбки,— говорил он, держа на весу блюдо.
— Мне казалось, что обаяние — это чисто человеческое свойство,— сказала она. Драматург ее раздражал.
— Вы прелесть,— сказал драматург и поцеловал ей руку. Люка внесла блюдо с печеной картошкой. Это вызвало
бурю восторга.
— Споем пионерскую «Картошку»,— предложил Луховицкий.— Ну-ка, бывшие пионеры!..
И они спели «Картошку» с неожиданным запалом, и глаза по-новому заблестели, и казалось, в комнату вместе с ветром, колеблющим занавески, влетел запах давно отгоревших пионерских костров.
Лучше всех пела маленькая травести. Может быть, потому, что детство, хотя и по долгу службы, еще не покинуло ее. Она пела тем ломаным баском, каким поют мальчишки, когда стараются казаться старше.
Она была хорошей артисткой. Умела свистеть в два пальца и стрелять из рогатки. Но она не очень умела быть женщиной и смущалась Олега, который сидел рядом с ней и пытался развлечь ее ученым разговором. Они говорили о белугах.
- Это очень просто,— объяснял Олег.— Если после двух белуг останется четыре, то после четырех их будет восемь, потом тридцать две, и скоро весь мир будет забит белугами. Если же от двух белуг уцелеет одна, то они переведутся...
— Хватит о белугах,— сказала Люка.— Пусть Саша расскажет про Хемингуэя. Ту историю, что Михаил Кольцов слышал, когда был в Испании...
— Эту историю мне рассказал друг покойного Михаила Кольцова,— негромко, затягиваясь папиросой, начал Луховицкий.— В Голливуде снимался фильм по роману Хемингуэя «Прощай, оружие!». Когда фильм был снят, Хемингуэя пригласили на просмотр. Он сидел в темном зале и смотрел фильм, ничего общего не имевший с его книгой. Он сидел терпеливо, ибо только терпеливый человек может быть охотником. Сидел, посасывая трубку. Сидел, словно ждал чего-то. Но вот на экране появилась площадь в Милане, Кэт и Генри кормили голубей... «А вот и голуби»,— сказал Хемингуэй, поднялся и вышел.
— Блестяще,—сказал драматург.— «А вот и голуби»...
— В чем тут суть? — сказала брюнетка, жена авиаконструктора.— Он не любил голубей?..
— Он не любил фальши,— сказала травести.— В фильме, где все фальшиво, не бывает неожиданностей. Кэт и Генри, такие, какими их сделал Голливуд, должны были кормить голубей. Хемингуэй ждал голубей, и они появились.
«А вот и голуби»...
«Все играют,— думала она.— А как хорошо спели «Картошку».
Когда пели, все стали другими. Даже драматург. Наверно, он вспомнил, каким был смешным толстым мальчишкой.
«А разве я не играю? — думала она.— Такую московскую дамочку. Только Стах сбивает с меня это. С ним я прежняя. И поэтому все приобретает другую ценность. С ним я такая, как есть. И опять ничего не знаю — как надо и как не надо. Мне все легко. Я могла бы разуться и бегать по лужам босиком...
Наверно, это сидит в каждом. Детская непосредственность, которую все мы так умело прячем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56