— Ну, что смотришь с укором?
— Я не с укором,— сказала она.— Скажи... Ты был счастлив эти дни?
Он смотрел перед собой. Там, за оградой скверика, на тихой улице пестрела витрина фотографии. Были выставлены снимки видных актеров и спортсменов,— все в расчете на доверчивость приезжих, на их тщеславие.
Он смотрел перед собой, но не видел этой витрины. Он молчал так долго, что она не знала, слышал ли он ее вопрос.
— Был,— сказал он. И повторил твердо: — Был.
— О чем ты думаешь?
Он опять повернулся к ней. Смотрел долго. Сказал резко:
— О чем? О том, что сейчас все это кончится.
— Не надо делать из этого трагедию.
— Ты права.
— Пойдем поедим. Я знаю кафе, тут близко.
— Пойдем...
Они вышли из скверика и пошли по улочке, мимо фотографии. С ее витрины на них, улыбаясь, смотрел Юрий Гагарин.
— Ты не любишь провинцию,— сказал Стах.— Но провинция есть везде. Даже в Москве. «Юрий Гагарин фотографируется только у нас». Правда, в Москве провинция прячется в переулки.
— А у вас?
— У нас нет переулков.
— Что же есть у вас?
— Три прямые улицы. А вокруг степь. Холмы. Балка. Жаворонки поют, бегают суслики. Ты когда-нибудь видела сусликов?
— Нет.
— У нас их полно. У них норки такие круглые, наклонные. Как будто столбик был в землю забит и его вынули.
В кафе было тихо и прохладно. Отсюда еще ослепительнее казалась голубизна неба за окнами и темная зелень деревьев.
Хорошенькая официантка приняла у них заказ. Ей хотелось поговорить.
— Что вы,— сказала она.— У нас иностранцы часто бывают. Нас даже заставляют языки изучать. Я лично выбрала французский. Легкий язык. По-ихнему «бульон», и по-нашему «бульон». По-ихнему «компот», и по-нашему «компот»...
Наконец она ушла, помахивая русско-французским разговорником.
— Когда мы теперь увидимся?
— Когда-нибудь. Если будем живы. —- Почему бы нам умереть?..
— Просто так говорится. Я не собираюсь умирать. Хочется еще что-то сделать в жизни. Не увидеть, а именно сделать. Своими руками.
— У тебя красивые руки,— сказала она.
— Что в них толку? Приходится сжимать их в кулаки, чтобы они не дрожали. Чертовы нервы. Я их здорово попортил тогда. В космос с такими не берут. Знаешь, чему я завидую, когда думаю об этих ребятах? Их стальным нервам. Я думаю, со временем изменится идеал мужской красоты. Гвардейский рост выйдет из моды, а в цене будут такие вот крепыши ниже среднего, герои космической эры...
— Ой, Стах!..
— Что?
— Неужели мы увидимся еще через семь лет? Я не выдержу.
— Выдержишь. Ты выдержишь.
Он сделал ударение на «ты». И усмехнулся. Он не слишком верил ей. И его неверие приводило ее в отчаяние.
Когда-то он верил ее словам. Теперь он мог верить только поступкам. У нее же были слова. Опять слова, и ничего больше. И все же он жадно ловил эти слова. Потому что это была она. Та, которую он любит. Которую помнит девчонкой. И которая одна только умеет вызвать в нем весь этот сложный водоворот чувств, от самой чистой нежности до самой неистовой злости.
Прошлое — песок. Его можно пересыпать из пустого в порожнее. Но на нем ничего не построишь. Поэтому не к чему вспоминать. А может, прав тот мудрец, что утверждал, будто в любви все — воспоминание. Даже то, что сидят они за этим столиком в тихом прохладном кафе,— тоже почти воспоминание. Потому что сейчас это кончится.
Сейчас все это кончится. Они оба ни на минуту не могли забыть об этом. И потому последние часы не принесли им радости.
Ему надо было еще заехать в гостиницу за вещами. Она не могла проводить его. К шести ее ждали дома.
— Давай посидим немного,— сказал он, когда они пришли к метро.— У нас еще есть полчаса.
Вокруг снова народ. Мелькали озабоченные, смеющиеся, молодые и старые лица. Кончился рабочий день, и двери метро ежеминутно выплескивали толпу людей, и эта толпа мгновенно рассасывалась в общей веселой сутолоке города.
Она любила город. Любила эту веселую сутолоку, толпу, частью которой привыкла себя ощущать. Она не представляла себе, как можно жить в глуши, в поселке, где всего три улицы, а вокруг степь и суслики...
Но там жил Стах. Поэтому там было все особенное. Наверно, закаты в половину неба, как пожарище. И небо в звездах, ярких, степных.
Она хотела представить себе шахтерский поселок, эти три улицы. Но перед глазами вставала какая-то странная картина, и дома почему-то были розовые, а улицы безлюдны.
— Тебе пора,— сказал Стах. И своей рукой убрал прядку волос с ее лба.— Ступай...
Он взял ее за локти и, на миг притянув к себе, сам оттолкнул:
— Ступай.
И она пошла, и тяжелая дверь метро захлопнулась за ней. Она пошла как ни в чем не бывало. Бросила в прорезь пятак, и автоматический контролер пропустил ее. Это было новшеством. К нему еще не все приноровились. Некоторые спешили пройти до того, как вспыхнет лампочка, и тогда
«контролер» незаслуженно преграждал им путь, щелкнув своими щупальцами. И все вокруг смеялись.
В вагоне было душно, но основной поток едущих с работы уже схлынул, и ей удалось заметить свободное место и сесть.
Она была рада этому. Она вдруг почувствовала, что очень устала. Ей ни о чем не хотелось думать. И не было обычного нетерпения, какое бывает в дороге. Можно было ехать так без конца. Разглядывать случайных кратковременных соседей. Их жизнь, о которой можно было только гадать, казалась ей сейчас значительней и интереснее ее собственной.
Рядом с ней сидела пожилая, опрятно одетая женщина с лицом учительницы, которой пора на пенсию. Она везла в коробке вафельный торт. И почему-то казалось, что она одинока и потому купила этот плоский вафельный торт, словно вырезанный из фанеры, что он не портится и его можно есть одной целую неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56