Разве можно так вести себя, если не любишь? Правда, про нее худо говорят, но тех она, верно, не любила...» Тут Бенюс вспомнил, — где-то он слышал, как красивая богатая барышня вышла за простого батрака, а родители, когда прошла злость, приняли молодых в свою семью. И ему страстно захотелось еще раз встретиться с Адой на лугу Жасинаса.
Два дня она нигде не показывалась. С утра до вечера звучали в гостиной то сентиментальные песенки, то полные желчи «жестокие романсы»:
Любовь, любовь... Вернись, моя любовь, И тайную надежду Ты сердцу моему верни, О лю-бо-овь!
На третий день он выследил ее, когда она в костюме для верховой езды спускалась по лестнице. Поздоровался. Она холодно кивнула и ушла, хлопая кнутом по голенищу. Вечером она вернулась утомленная,— загнала лошадь. Бенюс видел, как она бросила поводья вышедшему навстречу молодому батраку. Потом оглянулась и с любопытством посмотрела ему вслед. Еле заметная улыбка скользнула по ее губам,
мелькнул в руке кнут, и она пошла вдоль забора, похлестывая по крапиве.
Бенюс подождал у ворот парка, пока она приблизится, а когда раздались знакомые шаги, он улыбнулся и сказал: «Добрый вечер».
На ее лице не дрогнул ни один мускул. Она даже не удостоила его взглядом, словно это был столб. Свинья! Лицемерка! Отвратительный хамелеон!..
Бенюсу было стыдно, что он позволил завлечь себя — принял игру за чистую монету. Он был унижен, оскорблен, но, конечно, он старался никому этого не показывать. Каждый раз, встречая Аду, он волновался, краснел, но вместо презрения, в его глазах вспыхивала только бессильная злость. Бенюс старался гнать от себя мысль о том, что из-за распутной женщины он изменил Виле, ему было стыдно перед самим собой, когда он вспоминал, какие смешные, жалкие, немыслимые надежды родились в его душе из лицемерных слов этой притворщицы. И чем больше он был унижен, тем больше любил Виле. Но разве он вправе теперь смотреть ей в глаза? Разве она не заметит грязного пятна, которое лежит на его совести? И Бенюс день ото дня откладывал свидание с Виле. Но тоска росла, взяла верх, и в воскресенье после обеда он уехал в Линвартис. Километр за километром медленно тянулись, скучно зеленели поля, однообразие которых нарушали только желтые квадраты озимых; надоедливо гудели на ветру телеграфные провода. Этим вечером все было не так, как тогда, в прежние его приезды. Он не мог понять почему, но всю дорогу в глазах стоял душный сеновал, где они провели счастливейший час своей жизни. Он вспомнил, как рука его обнимала талию спавшей Виле — и его захлестнуло то самое ощущение, которое раньше вызвала близость с Адой...
Почему меня так интересует ее судьба? Откуда это безграничное доверие, эта гибельная неосторожность, которые лису превращают в глупого зайца — добычу охотников? К чему я стремлюсь? И чего добьюсь этим? Чтобы она взглянула на жизнь моими глазами? Чтобы поняла великую истину? Чтобы ее зажег огонь моих идей? Какая бессмыслица! У меня нет права так думать. Они любят друг друга, и я был бы последним мерзавцем, если бы мешал им. Отвратительно, гнусно, подло. Разве я из корысти дал ей почитать «Об угрозе войны»? Нет! Мне нет дела ни до ее внешности, ни до ее характера, ни до ее любви к другому, ни равнодушия ко мне, из жалости прикрытого какой-то виноватой приветливостью. Ни до чего мне нет дела! Для меня она обычная девушка. Ведь по своему социальному положению она ближе к нам, чем к т е м, и мой комсомольский долг — завоевать ее для будущего общества».
Но Аницетас чувствовал — все эти рассуждения неискренни; просто он не хочет признавать того, что раньше или позже придется признать. Чтобы забыться, он окунулся в повседневные заботы, которых всегда хватало в нищей лачуге Стяпулисов, а особенно тем летом тридцать седьмого года. Мать все еще болела ; лекарства пожирали последние сбережения; надо было подумать и о себе: форма настолько истрепалась, что, как недвусмысленно заметил директор, ученик Стяпулис «вносит нежелательную дисгармонию в благопристойный облик гимназии». А грошей, вырученных за мытье лавки Гальперина, и вообще мелких случайных заработков никак не хватало ненасытному дракону расходов. Пришлось искать дополнительную работу. Ко всем заботам прибавилось письмо Бянюшиса из Каунаса, где бывший член кружка культуры изучал теперь медицину. Письмо удивило Аницетаса: они не переписывались. Но прочитав мелко исписанный листок, в котором от каждой буквы веяло усталостью и горьким разочарованием, он все понял. Умерла Бируте... Бедная девочка... Ее давно мучила чахотка, но никто не думал, что все это случится так скоро... Какой страшный удар для Бянюшиса. Ведь он так любил Бируте, что даже отказался изучать право и принес себя в жертву богу медицины, который должен был открыть перед ним великие тайны Гиппократа и помочь спасти несчастную возлюбленную. Да... она даже второй курс не успела закончить...
Вечером Аницетас долго терзался, пытаясь написать ответ Бянюшису, но не смог найти слов и отложил до завтра. А утром он встал невыспавшийся, измученный мрачными мыслями. Пока он готовил нищенский завтрак, пока кормил мать и сам закусил,
церковные часы пробили полвосьмого — пора было на работу.
Мама, на стуле приготовлен стакан кипяченого молока. Будь терпелива, подожди до обеда, пока твой Аницетас придет. Ведь знаешь — он не может сидеть около тебя, хотя и очень бы хотел. Ему надо работать. Он не может опоздать ни на минуту: не так легко получить хорошую работу. Хорошая работа — это золотой самородок. А скажите, где вы видели, чтобы золото валялось под ногами? Да, да, мать, радуйся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119