Он не поладил с директором начальной школы и перевел сына к нам. Рассказывали, что он бил парня за каждый пустяк, и мальчик часто ходил с опухшим от слез лицом, не глядя людям в глаза, но вечно проказничал, мешая классным занятиям, которые и без того требовали от меня огромного напряжения, — слишком велики были пробелы в моих знаниях.
Мальчик, вероятно, ненавидел меня, и это действовало мне на нервы. Во время занятий я был настороже: что он еще выкинет? Он только тем и занимался что мешал мне и будоражил класс. Он преследовал меня даже во сне. Часто я испытывал сильнейшее желание ударить его, но сдерживался, стараясь говорить с ним спокойно и дружелюбно. Я хотел взять его лаской, но он становился все хуже и прямо отравлял мне любимый труд и самое существование.
Положение становилось все напряженнее, и я уже предвидел, что мне придется либо прибегнуть к содействию директора, — а это для меня было равносильно полному краху, так как уронило бы мой авторитет в глазах других ребят, — либо расстаться со школой.
Однажды, после окончания уроков, я остался в опустевшем классе, чтобы заняться с одним из отстающих учеников. Вдруг, не постучавшись, входит мой мучитель,— звали его Густав, — пробирается между скамейками, садится и, закрыв лицо руками, сидит, не шевелясь, целый час.
Я даже испугался немножко: что ему нужно? Неужто он начнет теперь преследовать меня и после занятий? Когда отстающий ученик ушел, я сказал Густаву возможно ласковее:
— Почему ты не идешь домой обедать? Ведь не собираешься же ты докучать мне и тут?
Его словно прорвало. Он заревел, как смертельно раненное животное.
— Да почему же вы не накажете меня? — кричал он, заливаясь слезами.
— А я и не собираюсь делать это.
— Нет, вы должны, должны!
Мне стало ясно, что он чувствует свою вину передо мной и ему необходима какая-то внутренняя разрядка.
Ему действительно было нелегко. Закрыв лицо ладонями, он повторял:
— Вы должны высечь меня! Должны! — и рыдал так отчаянно, будто вся жизнь его зависела от меня.
— Ну, тогда подойди ко мне, и посмотрим, устоишь ли ты на ногах после хорошей оплеухи, — сказал я.
Он сразу ожил, подскочил ко мне и подставил щеку. Странно было видеть его опухшее, заплаканное лицо, на котором зажглась вдруг надежда получить от меня оплеуху. Глядя на него, я разжалобился.
— На, получай! — сказал я и слегка ударил его по щеке. — Сквитались теперь и будем мириться?
С этого дня мы стали друзьями. Густав часто дожидался меня после занятий и провожал до самого дома. Иногда, приходя в класс, я находил на столе яблоко, которое он приносил мне.
Яблоко было символом симпатии не только у влюбленных, но и у ребят. Дети выражали свои чувства к любимому учителю, поднося ему цветок, конфетку или еще что-нибудь, но полнее всего выражало их симпатии яблоко.
Интернатом заведовала Карен Йоргенсен. Она была не замужем и все свои силы отдавала работе, как и Карен из интерната Высшей школы в Рэнне. На ее попечении было, кроме меня, несколько молодых конторских учеников, несколько подростков из глухой провинции, готовившихся здесь к экзамену на аттестат зрелости, и два-три молодых учителя. Как было не соблазниться и, отложив работу в сторону, не устроить пирушку в комнате у кого-нибудь из нас. Так хотелось иногда, пригласив с собой на прогулку наших соседок, трех молодых девушек из южной Ютландии, отправиться на лодке по реке до буковой рощи и наломать там зеленых веток.
Рядом со мной жил один учитель, состоявший в родстве с директором нашей школы; у него остановились эти три ютландские девушки, приехавшие сюда, чтобы изучить родную страну, язык и литературу. Жилось им тут хорошо и весело. Учению они уделяли не слишком много времени и с нашими рабочими часами не особенно считались. Нагрянут, бывало, все три — и отправляйся с ними на прогулку! Выручала Карен. Она старательно оберегала нас от всяких помех, а у самых младших из своих опекаемых даже спрашивала уроки.
— Нельзя отрывать молодежь от занятий! Ступайте, ступайте и сами займитесь делом!
— Но мы идем гулять! Доктор говорит, что нам нужен свежий воздух. И должен же кто-нибудь сопровождать нас.
Последний довод всех веселил.
— Вот вам провожатый! — подталкивала к ним Карен своего двенадцатилетнего пансионера.— Он уже приготовил уроки.
— Нет, нам нужно троих: по одному на каждую... Да настоящих кавалеров! А этот совсем малыш! — не унимались девицы.
В конце концов они добивались своего и весьма деликатно выбирали себе кавалеров, так что ни у кого из нас не было оснований чувствовать себя обиженным; однако мне приятно было, когда выбор падал на меня. Наш маленький охранный отряд сопровождал трех девиц, а они старались не давать повода к ревности. Девушки резвились и прыгали, заражая всех своим весельем. Где бы они ни появлялись, лица у всех расцветали. С нами, «кавалерами», они держали себя просто, естественно и доверчиво, но помилуй бог, если кто-нибудь расценивал их веселость по-иному.
На беду, времени у меня было в обрез: дневных часов не хватало, и приходилось засиживаться по ночам. Вечно то тут, то там оказывались прорехи; залатаешь одну — обнаружишь две новые. Раза два я отказывался от общих прогулок. Вечером после второго отказа я нашел у себя в постели чучело — бутылку, обряженную, как «Тетушка Зубная боль»1. Это была явная издевка. Я вывесил чучело за окно, со стороны флигеля, где жили три девицы, а рядом, как эмблему своего полного раскаяния, повесил клещи, сжимающие клык гигантских размеров,— взятый мной из школьного зоологического кабинета. Я получил помилование — к большой своей радости, гак как был по уши влюблен во всех трех девиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45