Продолжая бормотать что-то о велосипедах — как бы не свистнули их какие-нибудь ловкачи! — он все ближе подвигался к непрекращающемуся всхлипыванию. Конечно, горькая обида из-за пропавшего трояка — чулки, вероятно, столько и стоили — была ему знакома с детских лет. Он разделял ее боль. Уткнулся коленом в диван, хотя и не собирался подходить так близко, тем более успокаивать — слова все еще были бы злыми, ранили бы еще сильнее. И она утихла, рыдания уже не сотрясали тела — словно этого, возвращения Ригаса, она и добивалась своими слезами. Когда же он, поверив, что слез больше не будет, надавил коленом на краешек дивана и сказал — полежи, мол, смотаюсь за велосипедами, она вдруг села и схватила его за руки.
Не отпускала, тянула к себе, диван, домик, весь мир накренились вдруг, стали скользкими, как обледеневший спуск с горы, стали проваливаться куда-то, и невозможно было остановиться, удержаться — в ушах завыл грозный ветер неотвратимости того, что совершалось помимо его воли. Только ее руки, большие, сильные, привыкшие к работе — успело мелькнуть у него в голове, — лишь эти руки заранее знали, куда все катится.
— И вот здесь больно, — пожаловалась она, и он задохнулся — его ладонь легла на ее грудь, мягкую и упругую, и под этой упругой плотью что-то бешено гремело, билось: "Неужели и грудью ударилась?" — подумал он испуганно и благодарно за то, что она не винит его — не предупредил, — а это чувство было самым опасным сейчас, самым ненужным в этом наваждении, но он уже не мог и не хотел сопротивляться. И в его груди тоже что-то громыхало, что-то с болью сжималось, будто и его хлестнуло той веткой; шуршали старые газеты, охали пружины дивана, оба ощущали себя нераздельным целым, хотя уголком своего всегда бодрствовавшего сознания Ригас, проклиная свою несдержанность, догадывался, что даже в это
необычное, впервые испытанное им мгновение он лжет самому себе...
— Мои единственные чулки! — весело пропела Влада, окружающее больше не проваливалось куда- то, в ушах не гремел зловещий ветер. Она прыгала на одной ноге — больное колено было перевязано какой-то тряпкой.
Светало, сквозь замызганные, проконопаченные грязной ватой оконца заглядывал серый, насупленный рассвет. И хотя веяло весной, Ригасу было гадко. Если же точнее, то весну всем своим существом чуяла Влада, а ему в ноздри бил запах ржавчины, словно покрывала она. не только прутья тех ворот, которые он растворил вчера, но и все вокруг — еще не распустившиеся почки и спящие кроны, поля и перелески, зябнущие под глухим, низко нависшим небом. В большой, крепкой, почти мужской руке Влады развевался, как победный флаг, драный чулок, и Ригаса болезненно кольнуло — это он потерпел поражение, он выброшен из седла в придорожную канаву, откуда теперь будет нелегко выкарабкаться.
— Мои единственные чулки! — звенела Влада, не подозревая, что ее радость звучит для него приговором.
Он явился сам — сам, в полном смысле этого слова, — изволил прибыть сюда, никем не понуждаемый, по собственному желанию; и, как все те, кто склонен преувеличивать значение собственной персоны и поступков, рассчитывал извлечь из этого некоторое преимущество, некую для себя пользу, какую именно, пока не знал; уже находясь здесь, он все еще, как могучее дерево, крепко цеплялся корнями за иную, куда более плодородную, взрастившую его почву, позволившую ему возвыситься над другими деревьями; у него даже в мыслях не было задерживаться тут, тем более попытаться пустить корни. Доставленный до парадного входа на черной "Волге", он величественным кивком отпустил пожилого импозантного шофера, тот понимающе прижал подбородок к - лацкану добротного пиджака, легко повернул руль и отвалил от тротуара.
Сверкнуло на солнце, разбрасывая зеркальным бампером зайчики, ставшее словно бы частью его существа, придававшее ему достоинство и силу персональное средство передвижения' и он шагнул к подъезду, нерешительно ноги в лакированных туфлях сорок четвертого размера на мягкой каучуковой подошве. Однако ему не пришлось долго топтаться в вестибюле, расспрашивать о том, куда и как идти: не успела закрыться за ним дверь, как услужливой тенью возник рядом главврач Чебрюнас, в его просторном кабинете посетителя уже ожидал целый синклит — терапевты, хирурги и даже профессор-консультант.
— Был слушок, ребята ваши — недурные мясники! — хохотнул Казюкенас — фамилия посетителя была Казюкенас, звали его Александрас, — это он шутил, как умеют шутить важные, не привыкшие стеснять себя в выражениях начальники, болезнь еще не прижала его, не высосала соков, болезни еще не было, хоть и набирала она силу где-то неподалеку, описывала вокруг грозные витки и втихомолку уже вгрызалась в этого крупного холеного мужчину, но, не схваченная еще за шиворот — не названная и в больничные книги не вписанная! — она как бы и не существовала вовсе. И посему Казюкенас шутил, как здоровый, случайно заглянувший сюда человек, щедро угощая всех сигаретами "Кэмел" — недавно возвратился из Англии. Да, потускнела ныне всесильная некогда владычица морей, но бифштексы там по-прежнему превосходные! Как вам кажется, профессор? Профессор год тому назад побывал в Копенгагене. А сыры? Сыры у датчан несравненные! Особенно под пиво... Ах, какое пиво! Посетитель не уступил: англичане на чем свет стоит клянут ирландцев, но пену с усов с удовольствием слизывают, ирландское пиво — вот это да! Хотя и в Дании тоже пиво дай боже... Врачи молчали, смущенно переглядывались, ворковал дуэт профессор — начальник: видно, -случалось им сталкиваться в иных сферах, где не принято сразу хватать быка за рога, где всему свое время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160