позабудется, как сон. Еликтай, почему не ешь? Ешь пшеницу, подбавляй масла побольше.
Едиге посмотрел в свою маленькую деревянную чашку с отбитым краем и поблекшей краской. Чашка полная. Красная пшеница со вздувшимися боками. Сначала мама как следует очистила ее от шелухи. Затем бабушка хорошо зажарила в казане. Самая почетная еда в этом доме. Положена только Едиге.
Шалун Едиге не знает, чего она стоит, эта редкая еда. В чулане есть полосатая длинная сума, сшитая из алаши1 . Она висит у самого края одного из шестов, обоими своими концами прикрепленных рогожей к потолку. Сума наполнена пшеницей. Ежедневно, взяв две-три горстки, бабушка зажаривает ему этой пшеницы. Бывает, что сума пустеет до середины, а той ниже. Однако как только * издалека, с центральной усадьбы колхоза, что расположена в долине на расстоянии трех-четырех кочевий, кто-нибудь приедет, сума уже на следующий день вновь полная. Но Едиге не известно, что один из шестов, на который подвешивают мясо, почти совсем уже не прогибается под тяжестью своего груза. А полосатая сума кажется ему волшебной скатертью-самобранкой, про которую бабушка рассказывает в своих сказках.
...Едиге почувствовал, как кто-то тихонько подтолкнул его в плечи. Кок-Даул, борзой пес. Это он просит есть. Скулит с мольбой, будто говорит: "Ну дай же!" Когда он открывает пасть, то видны желтые корни обломанных старых клыков. Главного оружия охотничьей собаки — длинных, острых передних клыков — нет у него вообще. Шерсть у пасти бурая и вытерлась, как остатки коротко остриженных усов старца. На кончике хвоста и холке полным-полно седых волосков. Совсем постарел пес. А говорят, когда-то волка брал без труда, как зайца. Лису замечал издалека и гнал ее, оказывается, совсем недолго, ловил. Снизу под пастью у него — одинокий волосок, тоже седой. Это знак величия. Дедушка говорит, борзые с такой меткой даже в старые времена встречались редко, а теперь их нет вообще. Но теперь от пса, который в свое время ничего не боялся, не уставал ни от какого гона, выиграл сотни схваток, остались только одни кости да непомерно большая голова. Наполовину оторванное, болтающееся правое ухо, все ец|е не зажившее,— память о последней схватке, схватке, закончившейся для него позорным поражением.
1 А л а ш а — шерстяная материя, сотканная ручным способом.
Молодой сторожевой пес Алыпсок, у которого клыки были как ножи, а сила так и била через край, не знающий о славных победах Кок-Даула, не захотел признать авторитет, каким почему-то пользовалась эта старая развалина, и однажды, когда ему налили бульону меньше, чем Кок-Даулу, не удержал в себе давно клокотавшей яростной злобы, набросился на старика. Беззубая пасть и былая слава не могли противостоять молодой силе. Алыпсок загрыз бы Кок-Даула до смерти, но старого пса спасла бабушка, выбежав на шум борьбы, хрипы и визги. Бедному Алыпсоку досталось по первое число. Всем в доме он был ненавистен, все ополчились против него. Но в ту же ночь кружившиеся возле дома волки утащили Алыпсока, и бабушка с дедушкой очень переживали, что потеряли единственного сторожевого пса. А Едиге тогда вспомнил сказанные как-то бабушкой слова, что не след таить злобу на другого, ибо поплатишься за нее сам, и подумал, что с Алыпсоком так и вышло.
Дней шесть пролежал Кок-Даул под кроватью дедушки в передней комнате. Во двор теперь почти не выходит, только по нужде. Не ест. Иногда вдруг заскулит от боли, причиняемой тяжелыми ранами, и снова лежит молча, жалко глядя налитыми кровью, полуослепшими старческими глазами. Кажется, страдает, что ему пришлось пережить такое позорное поражение от какого-то сторожевого пса, которого в былое время он бы одним ударом уложил насмерть. Так, в общем, объяснила бабушка. Совсем изменился Кок-Даул с тех пор. Свернувшись, выставив свои торчащие кости, лежит и лежит у печки. Спит или просто дремлет.
Сидя на задних лапах, Кок-Даул опять положил передние Едиге на плечи. "Проголодался, дай чего-нибудь", — говорит. Едиге взял своими маленькими ручонками горсть пшеницы из чашки и высыпал на кошму. Пес понюхал и вновь подтолкнул Едиге лапами. Теперь Едиге, перебрав лежавшие на столе кусочки и попробовав их на зуб, дал Кок-Даулу курт, самый твердый кусочек.
— Сделать бы ему болтушку из отрубей, да где они...— сказала мама, глядя, как Кок-Даул безуспешно пытается размолоть остатками зубов твердый сыр —-Откуда быть отрубям, раз муку не мелем.
— Дай ему, что осталось от ночного мяса, и налей побольше бульона, — велела бабушка.
Когда Едиге с красивыми деревянными санками, на которые был положен кусок рогожи, вышел во двор, Кок-Даул выбежал вслед за ним Утренний трескучий мороз начал сдавать. Огромное, круглое желтое солнце будто бы с великим трудом взбиралось на гору Кара-унгур. Уже осилило более чем половину пути до вершины и висит теперь над скалами на высоте поставленного стоймя шеста. Небо блеклое. Снежинки в сугробах, серебряно поблескивая в слабых солнечных лучах, словно бы очищают воздух, и дышится легко и свободно. Все вокруг объято безмолвием. Белое безмолвие. Кажется, природа еще не очнулась от ночного сна. Ни звука, ни движения... Только старая, подзава-лившаяся каменная зимовка, стоящая в самом центре этого покрытого белым мраком мира, да беспорядочные следы овец, их чернеющий на свежем белом снегу помет говорят о том, что тут есть жизнь.
Едиге повернулся и посмотрел в противоположную сторону — на горы Жуар-таг. Сопки, плавно перетекавшие одна в другую, были похожи как сестры. Вчера их солнечные стороны, обращенные к зимовке, еще чернели расселинами и падями, теперь же все это укуталось в белое одеяло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141