Должны были строить, да эти вот всех мастеров оттуда сманили. Подстрекали крестьян, чтоб они таскали оттуда цемент. Как-то ночью взяли и целый денюм свежего бетона разрезали, перепахали да испортили.
— Кто?
— Те, у кого отобрали виноградники, поля да пожни. Бетон-то поломали, но кой-кого из них поймали. Прижали как следует. А ну-де, говорите, кто вас научил? Никто. А ну-ка всыпать им фалякй! Скажешь? Не скажу! Получай еще. Понемногу стали разматывать ниточку. Дотянулись до доктора. Тут их обоих в наручниках и и кутузку! Понял теперь?
— Понял, отец!
— Что ты понял?
— Что наш город снова оккупируют, снова будет он сожжен и снова освобожден.
— Все это хорошо, но что мы можем поделать? Бегать, как юродивый Бахри, и орать?
— Орать! По крайней мере быть не глупей его. Мы ведь горим, продают нас.
— Не суйся в дела начальства. Что тебе больше всех надо?
— Раньше ты таким не был, не считал, что тебе меньше всех надо. Теперь и сорок свидетелей не доказали б, что ты тот самый Халил-ходжа, который помо-гал четникам.
— Эх, парень, теперь не то время. Не будь мальчишкой. Теперь тот, кто вперед вылезает, по голове получает, а кто отстает — по заду.
— Не знаю, отец. Но правду сказать, я стыжусь только, что отстал от Хамида.
— Помирать будешь, бойся об этом подумать!
— Двум смертям не бывать.
— Тебе одна смерть, а мне две. Боюсь я.
— Кого?
— Всех. Тех, кто стоит у нас за рулем.
— За руль теперь американцы берутся. Вот чего бояться надо.
— Об этом наши капитаны думают.
— Что они думают, известно, отец. Эти молодцы за три моря к нам не ради красивых глаз пожаловали. Это свиньи той же породы, что наш ростовщик Хаджи Осман. Охотно открывают Анкаре кошелек, чтоб потом за долги все соки из нас выжать. Сядут нам на шею. И задушат процентами — вот чего им надо. Не вышло силой оружия, выйдет с помощью денег. Не мытьем, так катаньем. Войдуг к сгрипу, попробуй потом выгони...
— Этого я мс знаю. Слово за Анкарой.
— Нет. За пародом. Вспомни-ка время национальной войны. Точно то же самое было. Если б тогда Измир не сопротивлялся, если бы юрюк Лли-эфс и Демирджй Мемед с отрядами не удержали бы фронт в Назилли, а в Кютахьй не было бы добровольцев из тех самых большевиков, которых ты так не любишь, сам посуди, разве решился бы Мустафа Кемаль высадиться в Самсуне? Ну, скажи, разве тогда стамбульское правительство не забилось под крылышко к американцам? Семь держав на нас набросились: эти, мол, турки не умеют сами хозяйничать в своем доме, сами-де вшей не могут вывести в своей голове. Разве не они зарились тогда на наше добро, жаждали нашей крови, хотели вырезать нас под корень и разделить между собой пашу землю? Я тебя спрашиваю, отец, за кем тогда было слово и кто тогда сказал последнее слово?
— Не старайся понапрасну. Прошло мое время говорить слова, да и выслушивать такие речи тоже.
— Если так, значит, очередь за нами.
— За кем, за кем? — переспросил отец, усмехаясь в усы.
— За нами. За Хамидом, за доктором, за Момче, за юродивым Бахри, за Маджироглу и кем там еще, не знаю. Словом, за теми грамотными людьми, кто по-настоящему любит эту страну, за теми, кто носит чарыки2 и кепки...
— Браво! Ловко ты научился произносить речи!
— Нет. Пока я только научился как следует читать «Речь» Гази даже между строк.
— Если бы ты научился ее читать, то не сделался бы большевиком!
— Ради аллаха, отец, выплюни ты эту бейскую жвачку изо рта! Чего хотят коммунисты, я узнал не от них, а по тому, кто и за что их ругает.
— Поздравляю! Выходит, ты стал одним из них.
— Не сумел. Пуд соли мне еще надо съесть.
— Я все слышал, сынок. И у земли есть уши. Но, когда тебя в один прекрасный день схватят за шиворот, не жди, что я за тебя заступлюсь. И, если поедут на тебе верхом жандармы, как ехали они на Хамиде от участка к участку, не кричи тогда: «Ой, папочка!»
— Что ты говоришь? В самом деле на спине у Хамида ехали?
— А ты как думал? Его отец рассказывал. «Проучим большевиков,— сказали жандармы.— Хватит нам из-за них ноги оттаптывать по горам и лесам». Сели и погнали как ослов: «Чуш! Чуш!» До самой Манисы, пятьдесят километров. Слезут с Хамида, садятся на доктора, слезут с доктора, садятся на следующего...
Сердце у меня закипело от горя. Я машинально сунул руку в карман. И только когда чиркнул спичкой и затянулся, то сообразил, что впервые в жизни закурил в присутствии отца. Я не решался ни вдохнуть дым, ни выпустить его изо рта, пи бросить сигарету...
— Пошли,-сказал отец.
Мы вышли из кафе и направились к дому.
— Одумайся,— снова начал отец.— Сумасбродство твое до добра не доведет. Всего на свой аршин не перемеряешь.
— Все мы так говорим. Вот и являются американцы и перемеривают Фиренкли на свой аршин.
— Предположим. Ну, а чем ты можешь помешать?
— Как любой коммунист, любой патриот, я буду говорить правду и защищать ее...
— Не шути с огнем -сам сгоришь!
- Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы горен, не будем, так кто ж...» Что, что? Ты ругаешься?
— Нет, молюсь, отец.
— Что-то не похоже на молитву.
— Это молитва свободы.
— Не понял.
— В общем, чтобы развеять мрак, надо гореть, как Керем, говорит он.
— Кто говорит?
— Великий поэт, что сидит в брусской тюрьме.
— На то он и поэт, чтоб говорить.
— Он не только говорит. Сам горит, освещая все вокруг.
— И тебя он тоже осветил?
— Отец, не говори со мной как с врагом. Я стал взрослым, а ни разу за все время от тебя похвалы не слышал...
— А за что тебя хвалить? За твои дурные слова? Ртом плова не сваришь, сынок, так нечего у меня и масла просить. Послушай меня, я еще из ума не выжил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73