Послать больного эфенди на свежий воздух! Ну скажи, а? И санаториев не надо —достаточно посадить в кутузку кладовщика. Позорище, душа моя, позорище! Ведут чахоточного эфенди к доктору. А Мехмед Али-бей, дай бог ему здоровья, харкающим кровью прописывает аспирин с кодеином! Что ты делаешь, братец доктор? Пропиши-ка лучше Фериду-эфенди два яйца к завтраку. Нет ведь! Кладовщик не отпустит. Ну что ты скажешь? У наших эфенди кровь играет в жилах. Известно, молодо-зелено. Кровь горяча, и сгорел как свеча. Все мы были молодыми, знаем. Неправда разве, ну, скажи сам?.. Огромную историю Османской империи на одном компоте из сушеных груш не выучить. Пусть бы доктор им хоть немного меда выписал, да сыра эдиринского, да рассыпчатого плова, да пахлавы, да пирожков с мясом и сластей иногда. Но прежде пусть пропишет сырой земли да белого савана этому кладовщику. Пусть бы эта свинья околела прежде, чем Ферид-эфенди и его товарищи отдали богу душу. Чтоб ему подохнуть, да бедняге привратнику порадоваться. Стар я стал, чтоб девушек в горы-то увозить и в тюрьме
сидеть, а придется... Знаешь, что мне ответил этот мерзавец?..
Я удивленно поглядел ему в лицо. Откуда мне знать, что и кто ему ответил и о чем спрашивал меня Салих-ага?!
— Все эфенди об этом знают, я и тебе расскажу, чтоб ты не от кого-нибудь, а от меня самого услышал, как дело было. У этого борова-кладовщика есть дочка, ну, чистый ангел. Только от рождения косит немножко на один глазок. И пусть себе косит. Такой недостаток и у дочери кадия1 бывает. И на солнце пятна есть. У меня вот волосы маленько повыпадали. Мальчишкой я был, когда высыпали на голове у меня чирьи. Сказали, парша. Покойница матушка моя помазала навозом, не помогло. Смоляной пластырь положила. Прошло. Слава богу, кроме этих трех-четырех плешинок, никаких следов не осталось, но зато осталось прозвище Лысый Салих. Если бы волосы у меня не стали падать—и этих плешин не видно было бы. Да ведь нелегкое дело пятнадцать лет в чужих людях прослужить. Слава богу, в конце концов от бейской службы отделался, на казенную поступил, в чиновники записался. Однако поди-ка растолкуй это борову нашему. Я прачку Дуду послал к нему. Старушка говорит: так, мол, и так, привратник Салих-ага хочет взять твою дочь по воле аллаха, по слову пророка и прочая и прочая. Только она это сказала, он возьми и выгони ее в шею. Ах ты, такой-сякой! За сорокапятилетнего лысого привратника не отдаст, мол, свою дочку—ей, видите ли, только двадцать первый пошел. Ну, не свинья ли?! Тридцатидевятилетнюю прокисшую девку за двадцатилетнего парня, что ли, хочет выдать? Салих-ага не такой простофиля, чтоб его можно было на кривой обьехать. Я писарю и паспортном столе пол-лиры подкинул, он и поглядел в книгах. Одного мы с ней возраста. Моя плешь, ее косина—так на так и будет. Но у кладовщика свой расчет. Не сегодня, так завтра возьмет и загнется, а его дома да мельницы мне, мол, достанутся. Вот ведь бессовестный, ну, скажи, а? Да будь он не кладовщик, а сам Крез, все равно ничего с собой в могилу не возьмет, кроме трех аршинов полотна. А ведь девка в доме—что грязь на руках, отдал замуж — умыл руки. И тебе хорошо, и Салиху. Так нет. Собирается продать свою дочь нашему директору. Директор, как и я, старый холостяк, вот он и думает всучить ему свою косую дочку. Ну, на что она нашему директору, эта девка! Не возьмет он ее никогда. Позвал его кладовщик в гости, напоил водкой. Не взял. Приворожку заказал. Не взял. Дочка
схватила сааз и запела: «У острова у берега я жду тебя с экспресса, мой милый, дорогой!» Все равно не взял. Да и как взять? Ей-богу, не возьмет он ее. И я бы не взял на его месте. Разве это невеста? Сейчас, к примеру, пришла бы сюда и села вот тут,— ей-богу, не поймешь, на тебя она смотрит или на дверь. Настоящая девушка должна человеку в глаза глядеть. Как поглядела, так ты голову и потерял. Ах, если б я был директором! Ненадолго, вот на столечко хоть, пока моя фуражка от потолка до полу долетит...
Салих-ага снова схватился за свою фуражку. Я встал. И нечаянно глянул через окно во двор.
— Директор идет! И кладовщик с ним! Привратник застегнул куртку на все пуговицы и выскочил во двор. Я последовал за ним с чемоданом в руке.
Директор шел, глядя себе под ноги, кладовщик—в небо. Директор с веселым, приветливым лицом. Кладовщик с такой кислой миной, что, глянь он на парное молоко, оно тут же превратилось бы в простоквашу. Салих-ага поклонился, насколько это позволял ему толстый живот. Я снял шапку.
— Маленький Ферид приехал,— сказал он.
— Добро пожаловать, сынок. Как твой брат?— спросил директор.
Привратник не дал мне ответить:
— Отправили в санаторий в Давос благодаря вам. Наконец-то я вошел в училище и поднялся прямо в спальню.
За четверть часа черная весть облетела училище. Все наперебой выражали мне сочувствие. Я тогда еще не умел отвечать на привычные соболезнования. Улыбался в ответ на сочувственные взгляды. Задумавшись, молча глядел на лица окруживших меня товарищей. Ведь весь первый год они ни минуты не оставляли меня в покое. Называли меня коротышкой. Дразнили жестянщиком. Смеялись, что я даже плечом не мог открыть дверь, которую Салих-ага открывал левым мизинцем. Считали, сколько раз за ночь я падал во сне с кровати. Передразнивали меня, изображая, как я чавкаю за столом. Сейчас все это было забыто—в раненую птицу камней не бросают. Они даже имя мое позабыли и стали звать меня Маленьким Фери-дом. Как они, оказывается, любили моего старшего брата!
Мы встретились с лазаретной сиделкой в коридоре. Милая женщина, она бросилась мне на шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73