Я не сумасшедший, но я был бы сумасшедшим, если бы не воспользовался этим единственным случаем, чтобы поехать в широкий мир и стать чем-то в этом мире, как те люди, которые смеют думать вслух.
— Знать я не хочу никаких глупостей,— сказал отец,— слышать не хочу об этом дьявольском мире! Что ты знаешь о нем? Что такое мир? Мир здесь, Летняя обитель, мой хутор,— вот он, мир. И если ты спятил, заболел горячкой и хочешь схватить солнце в руки только потому, что увидел голубые американские деньги,— а ведь они фальшивые, как все незаработанные деньги,— так ты узнаешь рано или поздно, что Летняя обитель — это и есть мир, и тогда ты вспомнишь мои слова.
Наступило холодное молчание.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ СИР И ГОЛ УТЕС...
Бьяртур йе пытался уговаривать сына: ведь это признак слабости; самостоятельный человек думает только о своих делах и не вмешивается в чужие. Он, Бьяртур, сам никогда не позволял уговаривать себя. Но с того дня сын перестал для него существовать: он не обращался к Гвендуру, не отдавал ему приказаний; он копал глубокую канаву на лугу вместе с батраком и работал, как каторжный, целыми днями. Юноша тоже ничего не говорил, но предстоящая разлука давила его тяжелым камнем, наполняла его душу страхом и печалью. Любовь к земле была у него в крови, она не требовала ни слов, ни объяснений, и теперь ему казалось, что он отрывается от земли и уносится куда-то в воздух, в пустое пространство, в неизвестность. Но он не мог ничего изменить. Человек живет в мире действительности, привыкает к ней с детства, мужественно смотрит ей в глаза,— но вот даль поманила его к себе своими невиданными возможностями, у него в руках входной билет — две голубые бумажки,— и он уже не живет в мире действительности, он уже не в ладу с ней, у него нет мужества смотреть ей в глаза, он во власти гостеприимной дали, манящих надежд,— может быть, на всю жизнь. Может быть, он уже конченый человек.
— Я уезжаю завтра,— сказал Гвендур. Ответа не последовало.
— Не купишь ли ты моих овец?
— Нет, но ради тебя я могу утопить их в торфяном болоте.
— Хорошо, тогда я подарю их Аусте Соуллилье, когда буду проезжать через город.
— Что? — сказал отец.— Ты сошел с ума! Ты едешь? Тебя убьют.
— Ведь уже не воюют, война кончилась. Больше они не сказали ни слова.
— Бабушка,— сказал юноша.— Я уезжаю завтра.
— Ну, не так уж, верно, далеко, мой мальчик,— заметила она.
— В Америку.
Халбера уронила вязанье на колени, поглядела на него искоса и почесала спицей под чепцом.
— Ну, все вши у меня разбежались в разные стороны,— сказала она и снова взялась за вязанье.
Гвендур встал утром совершенно разбитый, попрощался с бабушкой; в этом прощанье не было ничего поэтического, она даже не попросила его передать привет родственникам. Отец не дал ему лошади, и юноша отправился пешком на восток. Он надел свой синий костюм; часы с цепочкой и блестящие башмаки оп нес в носовом платке под мышкой, а багаж отправил заранее; носки натянул поверх брюк, чтобы не испортить их.
Щебетали птицы. Белый туман лежал на горах. Трава была в росе. На коричневом болоте зеленели сухие полоски земли.
Отец уже работал в канаве. Гвендур направился к нему, чтобы попрощаться. Бьяртур даже не потрудился выбраться из канавы, он только коротко сказал: «Прощай».
— Отец,— смущенно сказал юноша, стоя на краю канавы,— не поминай меня лихом.
— Я боюсь, что тебе придется плохо, сынок,— ответил Бьяртур.— Честным людям там плохо приходится. А здесь ты мог бы стать самостоятельным человеком, как я. Ты отдаешь свое царство ради того, чтобы стать слугой других. Но что толку говорить. Я остаюсь здесь один и буду работать, пока жив. Скажи это и маленькому Ионни. Прощай.
Тик он потерял своего последнего ребенка,— потерял тогда, когда ужо стал приближаться к цели после долгой борьбы за самостоятельность; а ведь эта борьба стоила ему всех остальных детей. Теперь он ужо ощутимо видел перед собой достаток и самостоятельность. Пусть, кто хочет, уезжает,— может быть, так оно и лучше. Сила в одиночестве. Человек родится и умирает одиноким,— почему же ему не жить одиноким? Выходит, что одиночество — ото и есть цель жизни. Бьяртур снова взялся за лопату. Вдруг ему пришла на ум какая-то мысль, он перестал копать и высунул голову из канавы.
— Послушай,— крикнул отец; он побежал за сыном и нагнал его.— Ты что-то сказал вечером об Аусте Соуллилье?
— Я говорил о том, что если ты не купишь моих овец, то я подарю их ей.
— Ах, вот что,— сказал отец.— Ну, тогда прощай. Если даже война и кончилась, все же нет никакой уверенности, что они не убьют тебя по глупости. Эти сумасшедшие провоевали четыре года,— так неужели ты думаешь, что они вдруг поумнели и подобрели только потому, что заключили мир? Нет, сумасшедший — сумасшедший.
Сын не смог найти подходящего ответа на это глубокомысленное замечание.
— Вот что я еще хотел сказать,— промолвил отец и снова остановился.— Если ты увидишь Аусту Соуллилью, то скажи ей, что ранней весной я бродил по южной стороне пустоши, и когда я подошел к утесу, мне пришли в голову две строфы.
— Я могу запомнить все, что понимаю,— ответил сын,—но что означают слова «проклятья густ мрак»?
— Это тебя не касается, это всего-навсего стихи об утесе. Я не верю ни в какие злые силы мрака и никогда не верил. И в доказательство ты можешь сказать Аусте, что я поставил камень на могиле старой Гунвер и написал на нем свое имя. Но в стихах я могу говорить о чем хочу.
Юноша выучил стихи наизусть и больше ни о чем не спрашивал.
— А вообще передай ей привет и скажи, что все у меня по-старому,— сказал отец,— только вот дом немножко покосился в том году, когда зима была холодная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168