Я хочу спросить у тебя... не продашь ли ты мне по осени одного из твоих барашков. С божьей помощью я заплачу за него наличными. И во всяком случае, я, с божьей помощью, сделаю перечисление на твой счет у купца.
Бьяртур изо всех сил пытался найти золотую середину между благочестием и служением «собственной утробе» для того, чтобы не дать пастору повода к нападкам. Но это не помогло. Пастора никакими увертками нельзя было умаслить.
— Перечисление? — раздраженно спросил он.— Я не хочу никаких перечислений с бога на дьявола. Договорись с моим старшим работником.
— Я бы не хотел разговаривать с твоим работником раньше, чем договорюсь с тобой.
— Если хочешь кофе,— сказал пастор,— то лучше скажи сразу. Но водки у меня нет, бог мне свидетель.
— Я никогда еще не выплевывал кофе, даже без водки. Таких, как я, которым пришлось прожить жизнь без водки, очень много.
Пастор вышел в кухню распорядиться насчет кофе. Через некоторое время он вернулся, продолжая непрерывно дымить так, что вокруг его головы собрались густые клубы дыма.
— Ты получишь только цикорий,— сказал пастор.— Кстати говоря, я что-то раньше никогда не замечал, чтобы ты заботился о спасении души. Все вы слоняетесь в горах не только по беспечности,— нет, вы закоснели в грехе. И еще думаете, что вам ничего не стоит обвести людей вокруг пальца.
Одна из нарядных дочерей пастора внесла большой медный кофейник с ароматным кофе, разрисованные фарфоровые чашки, пирожные нескольких сортов, сахар и сливки. Дочка пастора поблагодарила Бьяртура за сердечный прием, который она и ее друзья встретили в Летней обители: она еще не забыла стихов, которые он сочинил прошлым летом. Она даже прочла их в честь Бьяртура. Пастор нехотя прислушивался к ним и что-то бормотал про себя.
— Тьфу,— сказал он.— Все это одна пачкотня, ведь на латинский язык этого не переведешь. Уходи, Гунса, тебе нечего здесь делать.
Как только девушка вышла, пастор нагнулся и открыл ящик письменного стола, сильно закашлявшись от табачного дыма. Он достал флягу, наполненную до самого горлышка водкой, и почти со злобой налил целый стакан в кофейник, а затем разлил кофе по чашкам. Бьяртур ни слова не сказал из уважения к пастору и к водке. Они принялись пить кофе. После третьей чашки Бьяртур начал потеть.
— Пей, дружище,— сказал пастор.— Для чего же женщины угощают тебя кофе в такую погоду?
— Я уже выхлебал три чашки,— вежливо сказал Бьяртур.
— Ну, не знаю, я никогда не пью меньше тридцати в день,— ответил пастор, продолжая наливать кофе то в чашку Бьяртура, то в свою, пока они не выпили по шесть чашек каждый, опорожнив весь кофейник. У Бьяртура со лба и висков капали крупные капли пота. Он рассматривал роспись на чашках и обронил замечание:
— Недурны собой эти бездельницы.— Он имел в виду японочек, изображенных на чашках.— Я знаю, что немало воды утечет, пока и в Летней обители появятся чашки с такими улыбающимися девицами. И вот, дорогой пастор,— сказал он, отирая пот рукавом,— в какую я попал передрягу... Жена моя, та самая, с которой ты нас обвенчал весной, недавно умерла.
— Как это случилось? — подозрительно спросил пастор.— Я ведь здесь ни при чем.
— Конечно, ни при чем. Не это я хотел сказать,— ответил Бьяртур, полностью снимая с пастора ответственность за все происшедшее.— Она умерла естественной смертью, видно, от потери крови. Я хорошо понимаю, как это все случилось. Но куда делась Гудлбрау, годовалая ярка, той породы, что ты вывел... Вот это уму непостижимо! Она была привязана на выгоне и исчезла. Это случилось осенью, во время первой облавы... Я оставил ее с покойной женой, чтобы той было веселее...
— Ничего я об этом не могу сказать,— холодно ответил пастор.— Я-то ведь овец не краду; и прошу тебя: не путай меня в такие дела.
— Надо мне вообще что-нибудь надумать,— рассудительно сказал Бьяртур.— По крайней мере, насчет жены.
— Я тут же могу посватать тебе другую. Девушка — мягкая как воск, делает все, что ей говорят. Но с ней мать — старая ведьма. Так что соображай, на что идешь. Старуха знает наизусть весь псалтырь.
— Но я все же думаю раньше похоронить эту,— скромно сказал Бьяртур.
— Ох, терпеть я не могу похорон,— заметил пастор.
— Дело в том, что никто не хочет оставаться на хуторе, пока не похоронена покойница. Ведь глупости людской, суеверию нет конца.
— Вы могли бы временно, до весны, сами похоронить ее. Я даже не подумаю подняться в такую погоду на высокую гору. Я изможденный старик, от рождения слабогрудый, и может даже статься, что у меня рак печени. Да и не доказано еще, какой смертью умерла твоя жена. Вы-то, жители долины, всегда можете отговориться тем, что ваши жены отправились на тот свет, пока вы гоняли овец по горам. Я же знаю, что женщины нуждаются в уходе не меньше, чем овцы. Я бы мог порассказать всякую всячину о многих и многих смертях в этой округе... за эти тридцать лет, что прошли с тех пор, как меня занесла сюда нелегкая. И я доказал бы это, если бы не жалел своих прихожан. К тому же я слишком стар и слаб, чтобы связываться с нашими гнилыми властями. Ведь крупных воров, поджигателей, убийц они никогда и пальцем не тронут.
— Но все же ты хоронил и тех, кто умер более странной смертью, чем моя Роза.
— Да, пожалуй что так,— тяжело вздохнул пастор.— Но я же смертельно болен.
— Ведь я всего-навсего прошу тебя прийти в Редсмири в субботу, если погода будет сносная.
— В редсмирской церкви сломалась лопата, ей-богу,— сказал пастор, придумывая всевозможные отговорки.— Я не ручаюсь за участь покойницы — ни в Судный день, ни в будущей жизни,— если вместо лопаты будет какой-то несчастный обломок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168