Кончилось тем, что Аусту Соуллилыо послали с кувшином молока на восточный край пустоши. С ней пошел маленький Нонни. Он умыл лицо, руки и причесался. Глаза Аусты — один правильный, другой с косинкой — казались очень большими и очень темными. Она надела туфли из овечьей кожи и платье своей покойной матери, выстиранное и починенное после поездки в город; оно очень полиняло и не особенно радовало глаз — жалкая тряпка. Но, к счастью, сама Ауста повеселела с тех пор, как отелилась корова. Это было заметно даже по цвету ее лица.
Брат и сестра с кувшином молока шли по болоту на восток. Ауста Соуллилья волновалась и не говорила ни слова. Три дня как уже было сухо; еще не совсем распогодилось, но большую часть сена все же успели убрать. Сегодня даже проглянуло солнце. Правда, трава на болоте пожухла и солнечный свет потерял тот нежно-голубой оттенок, в который его окрашивает весна. Ржанки уже собирались стайками; бекас притаился в траве, в одиночестве, будто каясь в грехах прошлой жизни, и вдруг вылетел у Аусты из-под ног, так что она невольно вздрогнула от испуга. Не слышно песен — только звенит песня сердца.
Вокруг палатки было пусто. Брат и сестра остановились в ожидании, смущенные. Они недоумевали: как постучаться в этакое жилье без дверей и даже без косяков? Но наконец набрались
храбрости и заглянули в палатку. Приезжий вылез из мешка, мохнатого внутри, и взглянул на них сонными глазами.
— Вы ко мне?
— Нет,— сказала Ауста Соуллилья и, поставив возле палатки кувшин с молоком, схватила брата за руку и побежала.
— Эй,— окликнул он их.— Что мне с ним делать?
— Это молоко,— сказал маленький Нонни на бегу.
— Стойте,— крикнул вдогонку приезжий. И дети не решились ослушаться,— остановившись, они посмотрели на него пугливо, как зверьки.
— Да подойдите же,— позвал он. Но дети ни за что не осмелились приблизиться; они только стояли и смотрели на него. Человек снял крышку с кувшина, поднес его ко рту и, осторожно отпив маленький глоток, вытер губы рукой и сплюнул.
— Погодите, мы будем есть жаркое,— сказал он. Дети еще постояли, глядя на него, затем сели рядышком на бугорок, не зная, что могло бы означать «жаркое»; они ждали, |
что будет дальше. А человек принялся готовить еду возле палатки, босоногий, в штанах и рубашке. Дети следили за ним удивленными глазами.
Он крикнул им, не глядя в их сторону:
— Можете подойти поближе, это не опасно. Немного погодя, когда он отвернулся, они воспользовались
случаем и подошли ближе. Приезжий сказал, что бояться им нечего, они могут войти в палатку, и старался не глядеть в их сторону, чтобы не спугнуть их. Они последовали за ним в палатку — сначала мальчик, а потом девочка; оба прислонились спиной к стояку. Никогда у них еще не было такого приключения. Пахло табаком, фруктами, одеколоном. Ауста следила за движениями коричневых, как кофе со сливками, рук: как они разжигали примус, клали масло на сковородку. Он положил трех выпотрошенных уток, и вскоре аромат жареного мяса смешался с другими запахами. На его мягкой смуглой щеке лежал отблеск улыбки. Ауста была очень рада, что он не смотрит на них.
— Вы умеете играть? — спросил он, не поднимая глаз.
— Нет,— ответили дети.
— О-о,— удивленно протянул он.— Почему же нет?
— Всегда надо заниматься делом,— ответил Нонни.
— Почему? Этого они не знали.
— А ведь забавная штука — играть,— сказал он; но они не понимали: имеет он в виду себя их или людей, живших в их
приходе. У девочки зарделись щеки от страха, что он посмотрит на нее или обратится лично к ней.
— Почему вы не стреляете птицу? — спросил он.
— Отец не хочет,— ответил мальчик, впрочем, он не помнил, чтобы отец когда-нибудь говорил об этом.
— А что вы сделали с птицей, которую я подарил вам на днях? Сварили? Надо было зажарить ее в масле.
— У нас нет масла.
— Почему?
— Отец не хочет купить маслобойку.
— А чего же хочет ваш папа? — спросил человек.
— Овец,— ответил мальчик.
Гость с удивлением посмотрел на детей; казалось, он только теперь понял, что это — беседа и что в ней даже есть содержание.
— Овец? — переспросил он с ударением, как будто не узнавая знакомого слова. Он перевернул уток, и оказалось, что та сторона, которая лежала на сковородке, стала коричневой. Растопленное масло сильно зашипело. Палатка наполнилась чадом.
— Значит, он хочет овец,— сказал человек будто про себя и покачал головой. Дети почувствовали, хотя и не поняли почему, что хотеть овец не совсем правильно. И Нонни решил рассказать Хельги, что этот большой человек, видно, не совсем согласен с отцом.
Ауста рассматривала его с ног до головы — его пояс, пальцы на его ногах; рубашка была из коричневой материи, с открытым воротом; девушка никогда не видела подобной. Он ведь мог иметь все, что хотел. Его дом — не тот ли это сказочный дом, который нарисован на красивом блюде? Нет, не может быть: ведь перед тем домом — молодая девушка; его же дом стоит одиноко в лесу, как на красивом календаре, который в позапрошлом году упал на землю и овцы затоптали его. Одиноко в лесу. Он живет здесь один. В его доме много комнат, и они еще красивей, чем в Редсмири. У него есть диван, который еще красивее, чем диван в Редсмири. Это о нем говорится в сказке о Белоснежке.
— Как тебя звать? — спросил он, и сердце чуть не остановилось в ее груди.
— Ауста Соуллилья,— сказала она быстро, до смерти испуганная.
— Ауста... что? — спросил он.
Но она уже не смела повторить свое имя.
— Соуллилья,— ответил за нее маленький Нонни.
— Удивительно! — сказал он, взглянув на девушку, как бы с целью убедиться, что она действительно солнечная лилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168