Но как шить дальше? Удрать на Запад? На это я не пойду, я так долго работал здесь, здесь мое место. И не потому, что я социалист и мне слишком дорого это понятие, ведь я с семнадцати лет боролся за социализм, хотя само это слово я узнал только от Гомоллы. Мне хотелось бы сделать кое-что для жизни, где людей перестали бы мучить страхи. Так неужели я должен доставить удовольствие тем, кто думал лишь о себе, о собственной выгоде, о своем богатстве, — Крюгеру и всей его своре, неужели этим подонкам я должен доставить удовольствие побегом за границу, исключением из партии? Мысль об этом была для меня невыносимой!»
Друскат перевернулся на живот и встал перед Розмари на колени. Только теперь он увидел, что она сидит неподвижно, точно во сне; он схватил ее за руки и слегка тряхнул, как бы желая разбудить и заставить внимательно слушать каждое слово. Он будто произносил клятву:
«Я покажу им, на что я способен, уеду в Альтенштайн, ты поедешь со мной. Мы станем работать как звери, мы им докажем, этим мелким душонкам, что крестьяне мы ничуть не хуже, чем этот Штефан. Мы сделаем из Альтен-штайна что-нибудь путное, я, ты, другие. И не сойти мне с этого места, слышишь, если мы сообща не достигнем того, чего добились они для себя в одиночку. Когда-нибудь придет день, и никому уже дела не будет до того, что шестнадцатилетний мальчишка не мог поступить иначе, оказавшись в безвыходном положении. Я обязав доказать им,
что не зря пятнадцать лет носился со своим социализмом, что мы лучше этих проклятых эгоистов и спекулянтов. И когда я это докажу, я приду к Крюгеру и к Максу Ште-фану: если хотите, можете меня сопровождать, теперь я готов предстать перед судом. Но одному мне с этим не справиться, ты должна мне помочь, Розмари, ты меня любишь, я знаю, ты должна мне помочь, милая».
Он отвел прядь волос с ее лба и поцеловал сомкнутые губы, потом, страстно обхватив, бросил на траву, беспрестанно повторяя:
«Ты должна мне помочь, милая, должна!»
Кто знает, почему Друскату захотелось именно сейчас обладать девушкой? Быть может, он надеялся истолковать проявление ее любви как отпущение грехов после исповеди, а может быть, так отчаявшиеся мужчины иногда ищут утешения у женщины? Розмари отстранилась.
«Мне холодно. — Она поднялась с земли. Он вскочил на ноги и накинул ей на плечи пиджак. Прислонившись к стволу липы, она сказала: — Ты ни разу не говорил, что любишь меня».
«Но ведь ты это знаешь», — удивился он.
«Ты ни разу не поинтересовался, что мне приходится терпеть в твоем доме», — заметила она.
«Я знаю», — возразил он.
«Ты рассказал мне эту ужасную историю про убийство», — продолжала она.
«Тебе я доверяю», — ответил он.
Обеими руками она подтянула к самому подбородку лацканы пиджака, словно слишком широкий ворот пальто. Ему показалось, что она укутывается, будто желая отгородиться от него.
«И ты еще хочешь, чтобы я сказала: ах, Даниэль, бедняжка», — заключила она.
Друскат подошел к ней вплотную, она отвела глаза и отвернулась. Он видел, что Розмари плачет. Друскат взял девушку за плечи.
«Розмари, разве ты не слушала, что я говорил? — спросил он. — Ты не должна меня жалеть, ты должна помочь мне».
Она казалась совсем маленькой девочкой в этом мужском пиджаке.
«Я не могу этого сделать... — ответила она, грустно покачав головой. Он поднял было руку, желая прервать ее,
но она устало продолжала: — Я тоже хочу кое-что сказать, Даниэль. Я никогда много не говорила, иногда только ревела наедине с собой, но никогда не жаловалась. Наверное, я люблю тебя сильнее, чем ты можешь любить меня. У меня только ты, а у тебя есть еще кое-что близкое твоему сердцу: ребенок, жена, работа.
Время от времени мы с тобой проводили часок в траве, мне нравится спать с тобой, но нельзя ведь жить только этим одним часом, нужно думать о большем. Порой я думаю о смерти, Даниэль. Я и страшусь ее, и призываю. Это ужасно. В такие минуты я презираю себя, кажусь себе дурной, подлой. Тогда начинаю еще усерднее ухаживать за больной, словно мне предстоит искупить свою вину, понимаешь? Это плохо, это почти невыносимо. Мне то и дело в голову лезут мысли: то, что я думаю и что делаю,— подло, и я буду чувствовать себя подлой до самой ее смерти.
А иногда я думаю: когда это кончится, Даниэль, когда твоя жена умрет, тогда не нужно будет больше прятаться и притворяться. Я смогу открыто смеяться с тобой, обнимать тебя, целовать на глазах у всех. Но тогда, я, быть может, вообще не буду этого делать, потому что перестану любить тебя».
Она говорила тихо и робко, но Друскат чувствовал, что слова эти родились не сейчас, что, видимо, Розмари давно размышляла об этом. Ее исповедь потрясла его, заглушила собственное горе. Он хотел обнять ее, поцеловать, утешить, но она со всей силой, на какую только была способна, оттолкнула его и закричала:
«Нет, нет, нет! Не только одно это, не только это, прекрати!»
Он снова схватил девушку и стал с ней бороться, а она все кричала:
«Нет!»
Стояла светлая лунная ночь, и ему вдруг показалось, что в глазах у нее ненависть, и он отпустил ее.
«Другие тоже страдают, — со слезами сказала она.— Но этого ты не заметил, сражаясь с единоличниками».
Ее слова разочаровали и огорчили его.
«Теперь мне ясно, — с издевкой произнес он, — тебе не хочется ждать».
«Да, Даниэль, — тихо ответила она, — тяжело всегда только ждать, ждать. Чего? Я должна ждать, прка умрет
твоя жена, тогда ты, может быть, на мне женишься. Я должна ждать, пока ты сделаешь из Альтешптайна что-нибудь путное, должна ждать, пока эта ужасная история, которую ты скрываешь, не порастет травой. И я вечно буду ждать того дня, когда они найдут мертвеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117