Женщина была небольшого роста, полноватая, несмотря на тонкую кость, и платье, сшитое портным с Вандомской площади, намеренно подчеркивало чувственную хрупкость ее тела. Поль наблюдал за ней. На ее воспитание и образование были потрачены сотни тысяч франков, по-немецки она говорила с явным парижским акцентом. На пальце левой руки блестело обручальное кольцо и квадратный бриллиант, величиной почти с ноготь ее большого пальца. С немцем, сидевшим за ее столиком, она вряд ли познакомилась больше, чем три часа назад, но в том, как она с ним держалась, уже чувствовалась затаенная интимность. Самый крупный и самый развязный из всех собравшихся в баре немцев, он был гораздо моложе ее. Он напоминал карикатуру на нациста: налитой, с буграми мускулов, с руками боксера-рекордсмена, на бритой голове топорщилась только жесткая челка. Раз он обернулся и подмигнул своим товарищам за другим столиком, и они подняли в ответ стаканы. Тогда его правая рука, толстая, квадратная, с обломанными ногтями, легла на пальцы женщины и сжала их. На ее откровенно чувственном лице появилась сладострастная гримаса сдерживаемой боли. В глазах было странное выражение благодарности, страха и поощрения, и немца это как будто озадачивало, смущение боролось в нем с желанием поскорее увести ее из бара и немедленно ею овладеть. Он снова что-то сказал ей. Она покачала головой. Немец откинулся в недоумении, провел рукой по бритой голове и вспомнил, что хочет пить — предложил он женщине.
Поль услышал, как она ответила. Немец так ударил кулаком по столу, что стол подпрыгнул закричал он.
Поль заплатил за пиво и вышел из бара. Его снедало беспокойство, хотелось двигаться, он не мог усидеть на месте. Однако когда он очутился на улице, Афины показались ему еще более безлюдными, чем обычно. Поль поднялся на Акрополь, но вид, открывшийся с него, не принес покоя. Часам к четырем он вернулся на нижние улицы и, надеясь заглушить тоску, принялся читать английские и французские газеты неделькой давности, которые купил в киоске на углу. Он устроился с ними в том же кафе на площади Конституции, где
1 Пиво? (нем.)
2 «Как хочешь» (нем.).
утром читал письма. День тянулся вяло, и город вокруг казался гигантским олицетворением одиночества. Это чувство не было для Поля новым, оно преследовало его почти всю жизнь и теперь ожило, как хроническая болезнь. Знакомое одиночество в большом городе, когда сидишь один, читаешь газету, а в душе шевелится надежда, что стоит завернуть за угол, и увидишь новую жизнь, но за углом все та же пустота. И назойливое нетерпение гонит тебя на другую улицу, на третью, и все время в мозгу, словно бой тамтама, отдается стук чужих подошв по мостовой, подменяющий собой движение жизни. Интересно, испытывает ли Хетер что-либо подобное? Два одиночества в бесконечной пустоте под солнцем. А мимо уличного кафе все так же медленно двигались прохожие: девушки в летних платьях, зрелые женщины, на удивление элегантные, одетые по последней парижской моде, с гладкой холеной кожей, спокойные, умудренные жизнью, от них, словно слабым запахом духов, веяло сладострастием, и это наводило Поля на мысль, что они начинены такими познаниями в области секса, о каких он по своей неискушенности даже не догадывается. За соседним столиком какая-то женщина курила длинную сигарету и вертела в руках бокал, держа его за ножку. Они обменялись взглядами, и Поль понял, что стоит захотеть, она отдастся ему. В другое время он, может быть, и повел бы игру по всем правилам, но не сегодня. Сегодня этот вид одиночества не для него.
Поль ушел из кафе, бесцельно побродил по городу, поужинал в маленьком ресторанчике, где было много рабочих и пахло дешевым табаком и жаренной в жире козлятиной. Он заказал то, что предлагало меню, выпил два стакана отвратительного тягучего вина и опять вышел на улицу.
Его мыслями снова начал овладевать роман. Поль пытался сосредоточиться на чем-нибудь другом, не поддаваться, но напрасно. Слишком долго он жил только своей книгой. Все, что он делал, все, о чем думал,— все шло под аккомпанемент рассуждений о романе. Поль вспомнил группу немцев в баре «Гран Бретань» и нежное лицо француженки, безмолвно молящей немца унизить ее. В голове его забили барабаны. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, персонаж, в который Поль отчаянно старался вдохнуть жизнь. Тысяча девятьсот тридцать третий год — год Гитлера, год, когда из подсознания миллионов, из тупиков и закоулков вырвалась на свет сЗап-се тасаЬге *, и весь мир закружился в этой пляске.
Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, в том году, когда фермеры стали распахивать поля под хлопок, резать свиней, жечь пшеницу, когда в Рио-де-Жанейро портовые грузчики под благословляющими дланями Христа сбрасывали в море кофе, когда в России голод унес три миллиона жизней, а на Западе в странах, наследовавших греческую цивилизацию, старцы взяли воды и умыли руки 2.
Поль даже не заметил, как оказался у себя в номере, в гостинице. Он подошел к окну, открыл его и высунулся наружу. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, том самом году, когда визгливый, лающий голос Адольфа Гитлера взывал к новому богу, а овцы почтительно внимали, восемьдесят миллионов овец, вспомнивших, что они — готы. А в это время в западных странах старцы в парламентах и на биржах медлили, беспомощные, как голуби, и у всех на глазах умывали руки.
Ну, а за Гитлером что? Машина. Чудо, достойное всеобщего поклонения, человечество, как бы родившееся заново для служения производительности труда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162