За ударами шатуна, за грохотом конвейерных лент, перепоясавших планету, за скользящим движением всемогущего гидравлического пресса уже не слышен тихий и слабый голос Бога-отца: все заслонили видения грядущего: города, сметенные с лица земли за одну ночь, предписанный планом рост населения, туманные проекты инженеров, миллионы взывающих о помощи и миллионы жаждущих войны, миллионы стремящихся к миру и миллионы рвущихся к самоубийству, величие, деловитость, одиночество.
Поль смотрел из окна вниз на городскую улицу. Вместо Афин здесь мог быть Лондон, Рим, Нью-Йорк, Париж, Берлин, какой-нибудь другой большой город. Вот где это началось! В городе. В любом из городов. В ночлежках Вены, в этом Вавилоне, в пустоте, разряженной в барокко, в дунайском вальсе, напеваемом под нос, когда иссохшая душа разрывается на части, в презрении ко всему, кроме хитрости, в новом виде
1 Пляска смерти (фр.).
2 Евангелие от Матфея, 27:24.
ненависти, порожденной городом: в ненависти жителя трущоб к евреям, хозяина — к рабочим, рабочего — к боязни самого себя, буржуа — к мыслям, приходящим по ночам, и в ненависти всех вместе взятых к старцам, умывающим руки.
В каждом городе толпа одинакова. Удастся ли кому-нибудь написать роман о толпе? Молодой человек тысяча девятьсот тридцать третьего года вместе с остальными персонажами, которых Поль старался изобразить в своей книге, бледнел и утрачивал реальные черты, вытесненный видением надвигающихся толп, чью поступь Поль угадывал в шаркающих шагах, доносившихся к нему снизу на третий этаж. Он долго стоял у окна. Сделать из этого роман? Справится ли он? Да и кто справится? В романе должны действовать люди, а не идеи. Но ведь люди так измельчали!
Через некоторое время Поль оторвался от окна и подошел к столу, где перед тем пытался работать. Он положил руку на бумаги, собрал их в кучу и сунул в ящик. Разделся, потушил свет и лег в постель. Внизу, на стадионе, все еще рыскали какие-то личности со скрытной настойчивостью мужчин в ночном городе. Где-то далеко, на одной из улочек за площадью Конституции, взвыл, словно волк в темноте, неисправный клаксон такси. Потом вой оборвался так же внезапно, как начался.
41
Джон Ярдли снимал комнату в старом доме на южной окраине Галифакса. Когда-то этот внушительный дом, в верхнем этаже которого он поселился, был собственностью семьи, занимавшейся ввозом товаров, теперь здесь сдавали квартиры. Изменившееся положение дома никак не отразилось на его внешнем облике. Ярдли, чтобы попасть к себе, приходилось одолевать три марша лестницы, он знал, что подниматься ему вредно, но ради вида, который открывался из окон его комнаты, согласен был рисковать здоровьем. Поверх деревьев он мог смотреть прямо на порт, а в туманные ночи казалось, что портовые колокола звонят прямо под окном. Этот звон постоянно напоминал Ярдли прежние дни, когда он странствовал, где ему хотелось.
Последние три недели капитан чувствовал себя гораздо лучше. Погода была сухая и ясная, стоял необычно хороший для Новой Шотландии июнь. А теперь, в начале июля, на заходе солнца благоухали липы. Ярдли почти убедил себя, что он действительно выздоравливает после зимней болезни и что ему удастся выкарабкаться окончательно. Он чувствовал слабость и быстро уставал, но все равно неизменно поднимался в восемь утра и завтракал у себя в комнате, завтрак ему приносили снизу. Обедать и ужинать он ходил в пансионат по соседству. Почти весь день Ярдли обычно проводил у окна в кресле, обложенный подушками, но раньше половины девятого никогда не ложился. В постели он еще с час читал и тихо погружался в, сон.
В последнее время капитан не ощущал одиночества, потому что в Галифаксе уже с месяц жили Дженит и Хетер. Единственное неудобство заключалось в том, что Дженит всеми силами старалась заменить привычный для него уклад на более, по ее мнению, подходящий. Часами она просиживала возле него то ли из чувства долга, то ли потому, что не представляла, куда деваться в городе, где никого не знала.
И сегодня Дженит, как обычно, была рядом. Поправила подушку у отца под головой и на секунду прикрыла его руку своей. Ярдли, удобно расположившись в кресле, улыбнулся ей, но не посмел взять руку дочери в свою. Он знал, что она тут же высвободится, боясь показаться сентиментальной. Правда, Дженит так и так руку убрала.
— Не очень-то легко нам всем живется, правда, отец?
Ярдли, по-прежнему улыбаясь, взглянул на дочь поверх очков. Какое у нее изможденное лицо! Он с усилием сдержал навернувшиеся слезы. С тех пор, как он заболел, слезы то и дело просились на глаза, и это приводило капитана в замешательство. Бедная Дженит! Сколько он ее помнит, она вечно о чем-то беспокоится, тут, конечно, и он виноват. Будь он лучше образован или хотя бы не такой неотесанный с виду, дочь, наверно, больше бы уважала его и считалась с его советами. Кто знает, может, он заставил бы ее тогда хоть немного радоваться жизни. Но жена Ярдли приучила дочку стыдиться отца, а потом Дженит сама перед собой стыдилась этого стыда, и выхода из тупика не было.
—- Ну, что теперь стряслось?— спросил он, и в голосе его звучала нежность.
Дженит села на единственный стул в комнате возле книжных полок, закрывавших одну из стен. Кресло Яр-дли было придвинуто к окну. Почти всю остальную часть комнаты занимала кровать, стоящая у другой стены, дверь рядом с ней вела в общий для всех жильцов холл. Если не считать лет, проведенных в Сен-Марке, у Ярдли никогда не было никакого имущества, кроме одежды и книг.
— Да все Хетер,— пожаловалась Дженит.—- Только, отец, если ты плохо себя чувствуешь, лучше я не буду тебя расстраивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162