Очень ясно представился вдруг вид из окна старого дома в Сен-Марке — плоские поля, черная, как чернила, река, текущая через покрытую снегом долину; и вот река уже каким-то чудом стала теплая под солнцем, и над ней громады облаков; по коричневым бороздам шагает Бланшар, во рту у него трубка. Губы Атанаса дрогнули, но Кэтлин, наклонившись, ничего не услышала. Дом отца, наш дом, я сам! Знакомые лица, почти позабытые, выплывали на свет из неподвижного озера его сознания, меркли, исчезали. Лицо девственницы, лицо монахини, голубая лента в черных волосах. Мари-Адель! Волна беспокойства захлестнула мозг, передалась парализованному телу. Губы дрогнули.
Кэтлин приподнялась, вслушиваясь в его шепот. Но прошла минута, прежде чем он выговорил:
— Не уходи!
— Я здесь, Атанас. Я тебя не оставлю. Прошло еще минут пять. Сиделка не отрывала глаз
от лица на подушке. Она встала, зашуршав крахмальным передником, и осторожно обтерла лоб больного влажной салфеткой. Мариус все так же стоял в ногах, крепко сжимая спинку кровати. Кэтлин тихо опустилась на колени, положив на край постели сильные руки.
9 X. Макленнан Атанас тихо позвал:
— Мари! Мари-Адель!
Кэтлин почувствовала, что бледнеет, и отвернулась, поймав на себе горящий взгляд Мариуса. Безудержное торжество было на его лице. Кэтлин снова нагнулась над кроватью и заглянула мужу в глаза. Полуоткрытые, они вдруг широко раскрылись и остановились на ней. Его волосы были белее подушки, лицо осунулось, на скулах проступали серые тени, но очертания носа и рта были по-прежнему резки и благородны. Атанас продолжал смотреть на нее.
Глубоко вздохнув, Кэтлин заставила себя сказать:
— Да-да, я здесь. Это... это... Губы снова шевельнулись:
— Мари!
Прошла почти минута, и он добавил по-французски:
— Возьми меня за руку.
Кэтлин помедлила, но все же взяла его руку и крепко сжала. Рука Атанаса была вялая и холодная. Кэтлин стала растирать ее и прижала к щеке. Но, вспомнив, как он любил ласкать ее лицо, как говорил, что щеки у нее гладкие и нежные, словно цветок, она смутилась и опустила руку мужа на постель.
Сиделка набрала в ложку еще немного теплого бульона и поднесла к губам Атанаса. Ложка звякнула о зубы, но все же часть жидкости попала в рот.
Атанас снова заговорил, так тихо, что Мариусу было не слышно.
— Пьер! — позвал он.— Пусть... пусть! — Глаза широко раскрылись; казалось, он отчаянно силится разомкнуть зубы, но выговорить ничего не может.
— Что он сказал?— шепотом спросил Мариус. Кэтлин встала с колен и провела рукой по глазам.
Она была очень бледна, в неярком свете чудилось, будто лицо ее расплывается под шапкой темных волос.
— Он сам не понимает, что говорит. Он ведь никакого Пьера не знает.
Мариус стремительно, словно молния, метнулся к ней от спинки кровати.
— Да он же зовет отца Арно! Отца Пьера Арно из семинарии. Они вместе учились. И когда-то очень дружили.— Мариус был вне себя от волнения.— Слава богу, еще есть время!
Кэтлин смотрела на него в недоумении.
— Неужели вы не понимаете? Он хочет вернуться,— сказал Мариус.— Пресвятая Матерь Божья, дай мне успеть! — И он бросился к дверям.
Мариус сбежал по лестнице в нижний холл к телефону, и только когда за ним захлопнулась дверь, Кэтлин поняла, что он имел в виду. Она опустилась на колени и тихо зашептала: «Аве, Мария», потом стала припоминать «Верую». Когда голос ее зазвучал громче, рыжеволосая сиделка — пресвитерианка с острова принца Эдуарда — изумленно взглянула на нее. Она никак не предполагала, что находится в доме католиков. Кэтлин продолжала читать молитву: «Верую в бога, верую в бога в трех лицах и в то, что Иисус Христос — вторая ипостась, рожденный Пресвятой Девой и ставший человеком... верую в бога... верую...»— так она шептала довольно долго. Потом, заливаясь слезами, проговорила:
— Прости, Атанас, прости, если я сделала что-то не так, прости меня!
В комнату тихо вернулся Мариус. Он снял со столика у кровати поднос, заставленный лекарствами и инструментами, и поставил его на пол. Сиделка с тревогой следила за ним, но продолжала поддерживать голову Атанаса, все время вытирая салфеткой его лоб и щеки. Случай вполне обычный — сердце. Единственное, что остается, это облегчить больному последние минуты. Доктор отдыхает, и будить его рано. Сиделка смотрела, как Мариус насухо вытер столик и поставил его в ногах кровати. Снова вышел и вернулся с двумя вазами, в одной стояли белые гвоздики, другая была пуста. Мариус поровну разделил цветы по вазам и поставил их в разные углы стола. Опять ушел и принес две свечи в подсвечниках, свечи он поставил рядом с цветами. Потом положил между подсвечниками распятие и ушел опять. На этот раз он отсутствовал с полчаса, и Кэтлин догадалась, что он вышел из дома. Когда он возвратился, уши у него покраснели от мороза, он принес две миски с водой. Поставил их в передние углы стола и отступил в сторону, проверяя, все ли сделал, как надо. Потом взглянул на сиделку и поднял брови. Та тихо кивнула в ответ. Состояние больного не изменилось. Она снова посмотрела на столик и заметила, что в одном из сосудов, стоявшем справа, лежит перо. Тут она догадалась, что это святая вода, хотя и не понимала, когда ее усп^пч освятить.
9Ч Кивком головы Мариус поманил ее к двери. Сиделка положила салфетку, тихо обогнула кровать и подошла к нему.
— Сколько ему еще осталось?— спросил он. Сиделка покачала головой.
— Точно можно сказать, только когда начнется дыхание Чейн-Стокса.
— Что это такое?
— Ну...— она нахмурилась.
— А это дыхание еще не началось?
— Может начаться в любую минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162