Я ведь уже не раз ручался за него головой, так уж лучше пусть ее с меня снимут, чем теперь идти на попятный.
17
Когда дядя Ганс под проливным дождем увидел освещенные окна деревенской пивной, он прибавил шагу и преисполнился самых благих намерений: он не желает ничего больше знать о ручных гранатах, бомбах, живых и мертвых рыбах, более того, рад бы забыть то, что знал, стать глухим и слепым ко всему мучившему и волновавшему его эти дни и недели.
Он отыскал пустой столик, повесил мокрый дождевик на спинку свободного стула и подозвал кельнера Вольфганга, толстяка, хотя ему и тридцати не было.
— Большую кружку пива.
И, посмотрев ему вслед, подумал: «Что с ним станет? Ведь скоро он ни в какую дверь не пролезет». В ту же секунду тот обернулся, словно разгадав его мысли, и сказал:
— Так не пойдет, не то будут неприятности.— Вернулся к столику и встал, подбоченясь.— Дождевик надо отсюда убрать, понятно, хозяин?
Вешалка имелась, и до нее было всего каких-нибудь два шага. Обращение «хозяин» можно было пропустить мимо ушей, и даже смех парней за соседним столиком, которые уже порядком нагрузились и крикнули:
— Вольфганг, не давай ему спуску! А один добавил:
— Запахло рыбой, того и гляди до драки дойдет.
— А теперь? — спросил дядя Ганс кельнера, когда тот вернулся с пивом и посмотрел на вешалку, где уже висел дождевик.— Взять мне кружку в правую или в левую руку, дозволяется ли мне ее, может быть, отставить или же вылить, если пиво покажется мне выдохшимся или прокисшим?
Толстяк, ни дать ни взять надутый воздушный шар, красный от злости, топтался на месте, готовый не то улететь, не то лопнуть, чю было бы к лучшему. Слышалось только какое-то рокочущее клокотанье, но тут его окликнули с соседнего столика.
— Не давай спуску, сам врежь! — кричали оттуда.— Тащи еще на всех пива, ты с нами выпьешь, Вольфганг. И расскажи, что у вас тут стряслось.
Молодые люди не были рыбаками, но говорили о рыбаках: Фидлере, Хинце, Эрлере, Пьетке, Штреке, Волле, Китце и снова и снова без конца о Фидлере. Противно
было слушать, какую они с пьяных глаз несли околесицу.
— Всему виной план,— на все лады твердил кельнер.— Вся система, всякие там фантазии, да еще подкормка — этим они только губят рыбу. Раньше если кто и подкармливал рыбу, то как? Выйдет человек, нализавшись, из пивной, и приятного, мол, вам, рыбки, аппетита!
Второй кружки пива дяде Гансу уже не захотелось.
— Нет, с меня хватит,— сказал он, когда Вольфганг ее принес, расплатился, встал и остановился в дверях под навесом, потому что все еще ливмя лил дождь.
До него доносился смех, громкие голоса. Кто-то выкрикнул: «Халтура, всюду халтура, а последнего и собаки рвут!» А другой закричал: «Пусть оставят нас в покое, идут к чертовой матери! Где мы, в самом деле, живем?»
Да, это был сложный вопрос, который то тут, то там законно возникал. Тяжело ступая, дядя Ганс поспешил прочь, лишь бы не слышать всего этого. Куда же я попал? До чего мы дошли? Почему я не ударил кулаком по столу и не положил конец этому вздору, этой идиотской болтовне, которая распространяется, не отступая ни перед чем?
Он остановился, повернул обратно, но, увидев, как двое парней из той компании, шатаясь, вышли из пивной, с отвращением отвернулся и, одолеваемый горькими мыслями, мрачно продолжал свой путь. На краю деревни, возле последнего фонаря, эти двое, злорадно хохоча, нагнали его. Подняв воротники курток, они прыгали через лужи и чертыхались, когда попадали в воду.
— Пропились, все пропили! — крикнул один, поравнявшись с дядей Гансом и откинув со лба растрепавшиеся курчавые волосы.
Другой, долговязый и тощий, замедлил шаг и спросил.
— Что, задохся, дед, или еще что?
В пивной эти двое держались особенно вызывающе и нагло.
Теперь у них, видно, наступило похмелье, они смущенно умолкли, стояли в мутном свете фонаря и, щурясь, отводили друг от друга глаза.
— Что ж теперь? — заметил наконец тощий.— Не я виноват, что рыба подохла, никто из нас не виноват. Феликсу не повезло, и теперь с ним еще будут разделывать*
ся. Все друг с другом разделываются, совсем с ума посходили. Даже в пивной, за выпивкой, все еще ловят дохлятину. А вы разве нет, шеф?
Дядя Ганс не знал имен ни того, ни другого, но ему казалось, что он уже где-то встречался с обоими, когда они были в трезвом состоянии.
— Я слушаю,— сказал он.— И верю почти каждому слову, а вам вовсе незачем верить тому, в чем кто-то хочет вас убедить или переубедить. И что вы не совсем трезвы — забудьте о том. Иначе вы сами заметили бы, что вы тут несете.
— С меня довольно,— вставил кудрявый,— иду домой.
Но тощий схватил его за куртку и подтащил к фонарю, подальше от забора и ближайшей садовой калитки, там из-за кустов все еще светилось одно окно.
— Погоди, сперва выясним кое-что, я уже не пьян.— Тощий, поеживаясь от холода, указал на маленького, которого продолжал крепко держать.— Это Петер Эрлер, а отец его, старый Фриц, сидит вон там в доме и себя казнит. Глупость, но так оно и есть.
— Эрлер, рыбак? — спросил дядя Ганс и охотнее всего последовал бы за кудрявым, который заспешил к дому и с проклятием захлопнул за собой калитку, меж тем как тощий, уходя, бросил:
— Если вам фамилия Эрлер что-нибудь говорит, то вы теперь по крайней мере поставлены в известность. Всего, коллега!
Странным образом дяде Гансу снилась в эту ночь война и молодые солдаты в старых прусских мундирах, какой-то король на коне, который походил на тощего парня и швырял ручные гранаты в дождевые лужи, полные трепыхающейся, жалующейся рыбы. «Стойте, стойте!» — кричал прибежавший Пьетка, Феликс, его жена и дети — все кричали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91