«Он умирает!» Горло у него сдавило, он стоял, застыв от ужаса, не в силах сдвинуться с места и оторвать глаз от человека, что, нахмурив лоб, лежал перед ним. Даже в глубочайшем последнем сне он словно бы спрашивал: «Чего же ты ждешь? Почему не слышишь, что я говорю? Какая польза от жалоб и криков, разве у тебя нет лучшего дела?» Неуловимо, едва заметно шевелились губы старика, они были почти бесцветны, белые, как натянутая кожа, как простыня и стены
Нет ответа, нет выхода и нет бегства от смерти. Между ними стоял стул, барьер и опора, чтобы цепляться за него, как за жизнь, которая никогда еще не казалась парню столь ценной и заманчивой. Вспотевшие руки соскользнули со спинки стула, уперлись в сиденье и против воли придвинули стул к кровати, к старику, которого он считал мертвым, хотя полуоткрытые глаза, следя за малейшим его движением, были вопрошающе устремлены на него.
Он потерял самообладание и с криком «Нет!» отступил к двери и убежал бы, если б его не потрясло и не парализовало то, что застывший взгляд старика преследовал его и дотуда. Но помимо этого никаких признаков жизни, все то же страшное безмолвие и мертвенная белизна. На мостовой старик лежал весь в крови, но здесь все было отмыто, закрыто, прикрыто белым.
Секунды, может, минуту длилось все это — шаг к постели, оцепенение, панический ужас, когда он наклонился над стулом и руки старика и его взгляд настигли его, словно желая увлечь за собой в небытие, в смерть, которой он был причиной, но не виновником.
— Нет! — снова пронзительно выкрикнул он.— Нет! Нет!
И
Нет, старик не умер, поспешно он не собирался исчезнуть, так, во всяком случае. Он очнулся от крика, еще не вполне придя в себя, увидел, как паренек метнулся к двери, и не сразу даже понял, что это он, он вселял в парня такой ужас.
Вот как это произойдет, подумал он, значит, вот как будет: глубочайший сон и ужас окружающих, едва только у него бессильно упадут руки. И ничего тут нельзя изменить, призывы к благоразумию и рассудительности отзвучали, бессмысленная трата сил, напрасный бунт, самообман. Смерть и ее следствия были намного красноречивее и убедительнее: молчание, покой, пустота, страх.
Но парень еще не был один на один со смертью в этой палате, он снова обретет надежду и станет тешить себя новыми иллюзиями, едва только хоть одно-единственное слово сорвется с еще не застывших и охладевших губ. Все еще страх и ужас оставались раздельны, и жизнь,
пусть даже искалеченная, еще способна была козырнуть и показать свою силу.
Жизнь всегда была сильнее смерти. Не было лучшей философии, ничего более важного, что старику именно теперь оставалось бы сказать.
— Жизнь продолжается,— крикнул он пареньку во весь голос.— Вот чего надобно держаться, и ничего другого.
12
Шумел дождь, он разогнал туман, печаль и беспросветность. По стеклу катились крупные капли, барабанили и шуршали, заставляли трепетать голые деревья, которые вдруг стали видимы. Все лампы и фонари высвободились из пелены испарений и проглядывали теперь через ветви, проникая в палату с ее приглушенным светом.
Крохотный ночничок на тумбочке скудно освещал помещение.
— Горит не лучше дрянной свечки,— сказал дядя Ганс и про себя подумал: «Лампа, которая будет дольше гореть, чем я,— моя отходная свеча».— Потому-то мне и ломит глаза и все кости,— соврал он.— Потому я и уснул и был очень далеко, чуть ли не на том свете. Мне снилось, что я тут лежу и разговариваю, но никто меня не слушает, и это конец, а все из-за этого мрака.— Он поднял руку, словно ему это ничего не стоило, и указал на плафон.— Включи его, раздвинь занавески и садись, не то и вправду можно подумать, что остается только сказать прости-прощай.
С улыбкой наблюдал он, как парень выполнял все его распоряжения. Он справился с потрясением и ни единым словом не выдал, что пронеслось у него в голове в последние минуты и секунды. Да и к чему? Все уже улеглось, когда старик снова заговорил.
— Будет чудесно,— сказал дядя Ганс и, видимо, имел в виду погоду.— Я это чувствую.
И всегда-то наступающий день был ему милее прошедшего, однако воспоминания много для него значили, особенно из поры детства и юности, заполненные пылкими надеждами.
— А ты разве никогда не мечтаешь? — спросил он парня.— Не представляешь себе, что будет и что ты хо-
чешь совершить? Не протираешь утром глаза с мыслью: теперь поглядим?
Ответом ему был только кивок и изумленный взгляд. Годы не идут в счет в этом возрасте, а тем более дни и часы. И почти нет разницы между весной, летом, осенью и зимой. Только вот, что туман рассеялся и дождь перестал — это отмечалось, если надо было сесть на мотоцикл или закурить сигарету.
— Значит, ты все-таки куришь? — сказал старик и жадно потянул носом воздух, запах сигареты, которую парень лишь несколько секунд держал во рту.— Тогда ты должен понять, как мне недостает моего табака и трубки, и хотя бы утром поговорить с сестрой. Мне сдается, она на тебя положила глаз.
И снова парень покраснел, опустил голову и смахнул с куртки чуточку пепла, который старик даже не заметил. Он смущенно ерзал на стуле, оборачивался, едва по коридору слышались шаги, почти не отвечал, но стал внимательно слушать, когда старик заговорил о своих ближайших планах.
— Итак, закурить трубку и встать с кровати,— сказал дядя Ганс и указал на окно, где из-за туч, красновато светясь, виднелся клочок чистого неба.— Стул, на котором ты сидишь, я придвину вон туда и буду сидеть, сколько мне захочется и насколько мне понравится вид. А потом надо будет отсюда смыться, и ты мне поможешь. Это, друг мой, твой единственный долг и обязанность, все остальное прошло и забыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91