Война обошла стороной этот горный уголок; его отец погиб неизвестно где, но, несмотря на это, здесь была могила, всегда убранная цветами или зелеными ветвями. Узкие кривые улицы и крошечные домишки почти не изменились. Их окружали сады, луга и горы, а где-то далеко была граница. Однажды после очередной велосипедной вылазки он был здесь, наверху, с Викторией и с улыбкой выслушал ее насмешку: «В этом городе можно задохнуться — серые крыши, узкие, сгорбленные и серые». Она ненавидела угловатые стены, хотела их разрушить, уничтожить пограничные столбы. Но уже не было прежнего испуга, охватывавшего Ганса при мысли о ее побеге, при воспоминании о словах: «Я заберу Аню».
Он вздохнул — глубоко, с облегчением, словно избавился от кошмара. Аня выскользнула у него из рук и принялась искать цветы, которые она растеряла по дороге. Девочка смеялась, прыгала и наконец, взволнованная, принесла листок клевера с божьей коровкой. Она несла коровку с таким видом, словно это было чудо из чудес, но, когда захотела взять ее в руки, та улетела. Аня всхлипнула, расплакалась, хотела вновь поймать божью коровку и никак не унималась.
— Пусть летит, она вернется,— сказал Ганс и напомнил ей о книжке с картинками. В книжке было много ярких жуков, птиц и бабочек, которых она пыталась соскрести с бумаги.— Божья коровка, которая улетает и не возвращается, приносит счастье.
Открыватель миров превратился в сказочника, Аня слушала, широко раскрыв глаза. Она тесно прижалась к его руке, не замечая больше, как все вокруг жужжит, растет и сверкает на солнце. Они потихоньку спустились с косогора и прошли через сад к дому, где у двери их уже поджидала его мать. Через несколько домов была школа, которую он прочил Ане, а бесконечно далеко отсюда— граница, Виктория и другой мир.
14. И снова суровая зима поломала все расчеты.
— Наши планы хороши лишь для лета,— говорил Лабуда.
Мало было проку от того, что Шпут додумался провести пар от электростанции повсюду, где работали бетонщики. Фундаменты все равно трескались, трубы лопались, потому что почва промерзла слишком глубоко. Строительные материалы подвозили тоже несвоевременно, на вокзалах и в скованных льдом гаванях скапливались машины, которые давно надо было установить в Доббертине. Ганс Рихтер в поисках угля исколесил на грузовике всю округу, вырубал из вагонов смерзшийся кокс, расчищал лопатой дороги и рельсовые пути, но, как бы то ни было, цеха «С» и «G» не отапливались и не были введены в эксплуатацию, хотя сроки, установленные в бытность здесь Виктории, истекли еще несколько месяцев назад.
Однажды вечером, когда Ганс с Лабудой ремонтировали на электростанции лопнувшие трубы, в коллектор спрыгнул Файт и спросил:
— Здесь можно курить?
Погасшая сигарета повисла у него в уголке рта, он смущенно улыбнулся и выплюнул ее, потому что Ганс не ответил.
— Да зажги ты ее! — сказал Лабуда и сунул ему сварочную горелку.
— Да ты что! — воскликнул Файт и, отшатнувшись, полетел в грязь.— Тоже мне, друзья называется.
Тем не менее Файт остался, энергично включился в работу, а потом, весь измазанный, выбрался наверх за новыми трубами. Он следил за каждым движением Ла-буды и ругался, как тот:
— Чертова погода! Проклятая грязь! Промок до костей.
ПотОхМ он сбегал за горячим чаем. А когда достал еще и бутылку коньяку, Ганс сказал:
— Ну, теперь шабаш.
Они выпили, закурили. Крупные влажные хлопья снега кружились в луче прожектора над ямой и падали на лица мужчин, пристально смотревших друг на друга.
— Ну и работенка! Такое и во сне не приснится, верно? — сказал Файт.
— Почему же? — возразил Лабуда.— Я здесь добровольно, тут ведь дело делают.
Ганс покачал головой, он больше не мог этого слышать.
— Добровольно или нет, но мы здесь!
И снова мысль о Виктории, боль, разочарование. Побег был беспричинным, бессмысленным. Ни он сам, ни Файт, ни Лабуда не родились для Доббертина, но она-то ни о чем ином не мечтала. И когда-то он верил, что здесь она будет в своей стихии: ночи напролет в снегу и слякоти, в ямах, где из лопнувших труб валил пар и ноги по щиколотку вязли в грязи. «Ненавижу лентяев,— говорила она,— я родилась слишком рано или слишком поздно».
Лабуда, смеясь, выскочил из ямы — его давно ждала девушка. Ганс и Фай г тоже начали собираться, время шло к полуночи.
— Нам надо как-нибудь потолковать,— сказал Файт. Он держал в руке две сигареты и спросил неуверенно, как в Лейпциге в день накануне ее свадьбы:—Хочешь, зайдем к нам?
— Сейчас?
— Эрика наверняка еще не спит. Мы живем в новом доме, вон там.
Но Ганс хотел еще заглянуть в соседнюю яму, где завтра нужно было укладывать трубы и подключать их к компрессору.
— В другой раз,— предложил он,— в воскресенье. Вспыхнула спичка, зажглись огоньки сигарет. Файт
закашлялся и сказал:
— Здесь все иначе, чем нам представлялось с позиций школьной премудрости, и все же школьная премудрость и здесь пригодится, но до этого еще далеко.— Он отвернулся, зашлепал сквозь клубы пара по грязной талой воде и без умолку говорил: — Нет, мы справимся, мы не отступим, нет! Ах, если бы здесь были такие люди, как Дюбек! Как они нам нужны!
— Дюбек? — удивленно спросил Ганс.
^^ — Разве ты не помнишь?
— Помню,— сказал Ганс,— но с тех пор я о нем ничего не слышал.
— А тогда, на письменном экзамене, знаешь, он целыми страницами цитировал Маркса,— горячился Файт,— и кричал профессору Меркелю: «Имейте в виду, я цитирую «Капитал» — страницами, слово в слово». Это было гениально!
Брызги грязи летели в придорожный снег. Ганс сказал:
— Там легче идти.
Файт согласился, сошел на снег, тараторил, перескакивая с Маркса и Дюбека на Меркеля, потом заговорил о Ленине, которого сейчас перечитывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51