21. Аня болела: воспаление легких, жизнь ее несколько недель была в опасности. Ганс старался почаще навещать дочку. Он выяснил насчет работы в городке и мог бы сразу приступить: истопники нужны везде. Заведующая детдомом внушала ему, что дома ребенок обязательно придет в себя.
— Дома? — переспросил он.
Молодая женщина показала на свою дочь, которая любила Аню, как родную сестру.
— Произойдет трагедия, если мы разлучим их.
Ганс трагедий не хотел, но твердо знал: что-то должно случиться. В Доббертине Файт ошеломил его известием о том, что ему вновь разрешили учиться. Лейпцигский институт положительно отнесся к его заявлению.
— Я боролся, как лев,— уверял Файт, потащил друга в ресторан и опять, как когда-то на свадьбе, выпил лишнего.— Представляешь, чего мне это стоило! — И он снова углубился в старые воспоминания, говорил о Виктории, называл ее «романтической особой», громогласно пророчил: — Она жалеет о случившемся, она вернется.
Тогда в Лейпциге они целые дни проводили вместе, Файт знал ее мечты, взлеты и падения: он всегда возвращал ее на землю. Здесь, в Дортане, он еще раз встретил ее — незадолго до побега. Она ему о многом рассказала.
— Я, конечно, и не предполагал, чего она хотела на самом деле,— сказал он.— Не знаю, смог бы я удержать ее или нет. Поверь, я часто спрашивал себя, как бы я поступил на твоем месте.
Они вышли на улицу; Ганс немного проводил Файта, потом они расстались. Не стоило больше ворошить старое. Скрытое самобичевание, упреки — к чему они теперь?
— Она все-таки вернется,— крикнул ему вдогонку Файт.
Ганс лишь молча покачал головой.
— Дюбек,— сказал он, входя в темный барак.— Дюбек, я завтра сматываюсь.
Они так и не заснули. Шпут и Лабуда были в ночной смене, Дюбек включил радио. Он лежал на кровати, смотрел в потолок и слушал музыку. Ганс укладывал в чемодан вещи — не очень-то много набралось за эти годы.
— Значит, в Лейпциг,— сказал Дюбек.
— Первым делом заеду за Аней, а там посмотрим. Несколько человек из любителей вставать спозаранку зашли в барак. Вернулись с ночной смены Шпут и Лабуда. Все только качали головами, до того внезапным и будничным был отъезд. Унылая музыка раздражала Дюбска, он радио и оделся.
— Я тебя немного провожу.— Он дошел с другом до темного дощатого забора, за которым краны, словно стадо жирафов, тянули ввысь свои шеи.— Да, о тебе тут спрашивали,— сказал он, будто только что вспомнил об этом, и взял у Ганса чемодан.— Одна крановщица, теперь она, кажется, инженер.
Несколько лет спустя, в тот день, когда Ганс Рихтер получил письмо из Кёльна, он взял дочь за руку и сказал ей:
— Мы поедем на озеро.
Солнце проглядывало сквозь быстро бегущие облака, ветер свистел меж домов городка, поднимал песок из котлованов, которые появились теперь и тут. На машине можно было за час добраться до Зеррана, туда-то он и хотел сбежать с Аней до приезда Виктории. Ганс собирался только сделать там остановку и показать девочке озеро и остров.
— Остров с телятами — помнишь, я тебе, кажется, рассказывал.
Но в гараже он вытащил из угла покрытую пылью удочку и сунул ее в машину. До знакомства с Зузанной он несколько раз ездил в Зерран. Там было маленькое, богатое рыбой озерцо, мимо которого они с Викторией прошли, не обратив на него внимания. Виктория как раз рассказывала о русалке.
— Поймаешь мне рыбку? — спросила малышка.
— Да, золотого карася,— сказал он.
Аня забралась на заднее сиденье, встала на колени и наклонилась вперед. Отцу было приятно чувствовать на щеке ее теплое дыхание. Она спрашивала, он отвечал. Озеро в ее детском воображении было золотым от золотых рыбок, а про телят, пасущихся на острове, она успела забыть — даже не посмотрела в их сторону, когда машина остановилась на берегу Зерранского озера.
— А озеро голубое,— разочарованно сказала девочка. И узкое озерцо с золотыми карасями тоже голубое, и небо, отражавшееся в нем, безоблачное и ослепительно голубое. А рыбка, сразу же попавшаяся на удочку, была краснохвостой и отливала серебром — красноперка, пригодится для наживки.
Все воспоминания и слова Виктории вдруг потеряли над ним власть: деревня Зерран лежала за буковым лесом, а это озеро — просто озеро, где много рыбы. Красноперка, насаженная на крючок, полетела в камыш. Дочь взглянула туда, лишь когда поплавок запрыгал среди листьев кувшинок. Она опять спросила о своем золотом карасе и не поняла, что там отец рассказывает о хищных рыбах, окунях и щуках, которые жадно набрасываются на живца.
— Может, большая щука клюнет,— сказал он, прислонил удочку к дереву и сел на траву.— Щука — настоящая разбойница. Она прячется в камышах и каждый день пожирает множество рыбы.
Аня молча слушала, открыв от удивления рот. Потом стала вглядываться в заросли и прошептала:
— Камыш двигается.
Забыт и золотой карась, и фантастическое золотое озеро, которое на самом деле было небесно-голубым. Всюду, где покачивался тростник или разбивалась волна, ей чудилась разбойница. Даже когда что-то трепыхалось в прибрежной чаще, это была не птица, а щука, Аня хватала отца за руку и тихо повторяла:
— Щука, щука.
Высоко над озером почти бесшумно летели два самолета — крохотные сверкающие точки. За ними тянулись белые шлейфы, быстро растекавшиеся в разные стороны, похожие на меловые круги; они расплывались и рвались, так и не успев замкнуться.
— Взгляни-ка,— воскликнул он и показал на небо.— Ветер разгоняет их.
Но девочка и в небе искала коварную щуку и вдруг вскрикнула, глянув вниз. Потому что в этот миг озеро пришло в движение: закружились листья кувшинок, закачался камыш, вода выплеснулась на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51