Сотни, если не тысячи, людей, объятых пламенем, бежали по улицам, прыгали с Брюлевской террасы и с мостов в Эльбу, но ничто не могло потушить фосфорный пожар. Полыхая, плыли эти факелы до самого Козвига и Майсена, многие еще кричали.
В нашей небольшой квартире стало тесно. Бабушка спала на отцовской кровати, мать — на диване в общей комнате. Несколько дней жила у нас и тетя Лотта, она не хотела оставаться одна в сгоревшем доме среди руин, где жить можно было только в подвале. Почти каждый день с кирками и лопатами приходил дядя Руди, отдыхал часок и опять шел в Миктен разбирать завал, под которым была погребена его мать, родная сестра бабушки.
— Балки и стальные опоры еще не остыли,— сказал он однажды вечером, показывая почерневшие серебряные пятимарковики, которые нашел в подвале,— сбережения его матери, а больше от нее ничего не осталось.
Ни с того ни с сего заявился вдруг лейпцигский дядя Ханс в офицерской форме и притащил нам опаленную кожаную сумку, большущую, полную шоколада, конфет и банок со сгущенкой.
— Чуть было не сыграл в ящик.— Он задрал штанину и продемонстрировал едва заживший шрам на правой голени. В последнее рождество его призвали под ружье и спешно отправили на Восточный фронт, где его ранило осколком гранаты.— А тринадцатого, будь оно неладно, я находился в санитарном поезде. Только мы остановились на Главном вокзале, как все и началось. Лежачие сгорели. Мои шмотки тоже. Зато мне самому повезло. Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Он как был полуголый, так и выпрыгнул из вагона, а потом побежад через вокзальный туннель в убежище, где на походных койках лежали тяжелораненые офицеры. Кругом бушевал огонь, путаница, неразбериха, везде валяются мундиры и всякая амуниция. Документов у него никто не спросил, просто уложили на свободную койку, и все.
— Я, конечно, не стал отказываться, разрешил им лечить себя, обихаживать, поить-кормить. Ну и в конце концов получил новое обмундирование и выписался, разумеется в качестве офицера,— заявил он удовлетворенно.— Итак, теперь я майор и нахожусь в отпуске для полной поправки здоровья. Война все равно долго не протянется. Вот я и хочу маленько пофорсить в родных местах.
Как только раздавался сигнал воздушной тревоги — один-два раза за ночь,— все обитатели нашего дома бежали к школе, потому что у нас в подвале под потолком, опиравшимся на единственный тонкий столбик, никто уже не чувствовал себя в безопасности. У школы были толстые стены и глубокие подвалы со стальными дверями. С некоторых пор только один из учителей обретался в большом здании, которое из-за нехватки угля не топили. Уроков не было месяцами, какое-то время мы ходили в деревенскую школу в Кадице, а потом занимались в трактире на Пишенском вокзале. В школе после того ночного налета расквартировали восточные батальоны; большинство солдат были в форме вермахта, некоторые носили черные или синие шаровары, заправленные в валенки, кожаные пальто и меховые шапки. Они были бородатые, смуглые, с узкими раскосыми глазами, как у японцев или китайцев.
— Господи боже мой, последний резерв! — шептал господин Пич.— Дело и впрямь идет к концу.
Солдаты со своими узлами, чемоданами, ранцами и ружьями сидели на скамейках, неподвижно пялясь на нас, когда мы спешили по коридорам в подвал. Мы слышали, как они шептались на своем странном гортанном языке, иной раз доносилось несколько слов по-немецки: «Жена и ребенок, хорошо!» При первых же разрывах бомб они сползали со скамеек, падали прямо тут, в коридорах, на колени и, воздев руки, то склонялись к земле, то вновь выпрямлялись. Молясь своему, не знаю уж какому богу, они уже не обращали на нас никакого внимания. После отбоя, когда мы выходили из подвала, они толпились вокруг нас с матерью, вокруг других молодых женщин и детей, совали нам хлеб, сало и колбасу из своих узлов и шептали чуть ли не хором: «Жена и ребенок, хорошо!» В одном куске хлеба мать нашла записку с двумя десятками адресов. «Пожалуйста, писать жена и дети, когда убит».
По вечерам мать заставляла меня молиться, молитвы, я знал наизусть, но большей частью про них забывал. Мне приходилось посещать уроки катехизиса; в мрачной башенной комнате Апостольской церкви пастор рассказывал старинные легенды, а иногда и истории про первую мировую войну, которая началась, когда ему, как и моему отцу, было девятнадцать. Только вот отец не вспоминал то время, хотя и побывал в ураганном огне под Верденом; он терпеть не мог все эти военные истории и говорил мне: «Не слушай ты их, это все вранье. Правда куда страшнее, никто ее не выдержит».
После долгого перерыва я опять начал молиться перед сном без напоминаний.
— Милый боженька,— шептал я,— если ты существуешь, сделай так, чтобы Дрезден, и Германия, и отец, и все мы не сгинули в этой ужасной войне и не попали в плен.
А несколько дней спустя мать получила извещение, что отец, от которого в последнее время с одерского фронта приходили все более отчаянные письма, «пропал без вести», то есть бесследно исчез — убит или попал в плен.
Трамвай замедлил ход, строительные прожектора лучились в потоках дождя, освещая сквозь мутные окна отцовское лицо; он кому-то кивал, хотя снаружи виднелись только штабеля бетонных шпал, вывернутая брусчатка, горы щебня. Трамвай с визгом притормозил среди куч гравия и луж, в которых валялись ржавые рельсы и громадные, в руку толщиной, болты. Только теперь вспыхнул красный светофор, какие-то тени метнулись в сторону, должно быть, ремонтники, знакомые отца.
— Вот и здесь началось,— удивленно подытожил он встал, но, когда светофор снова переключился на зеленый, опять сел, а трамвай дернулся и покатил дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47