Я всегда знал.
Но генерал отрицательно покачал головой — ему не верилось — и назвал дядю своим другом.
— Он первый немец, который от всего сердца смеялся вместе со мной, когда война окончилась,— сказал генерал.— Большинство коммунистов до крайности серьезны.
Двое мужчин у двери закивали, один рискнул осторожно вставить:
— Но Ханс Визнер не был коммунистом, мы совершенно точно установили.
Тут отец захохотал:
— Как раз наоборот, он из тех, кто все под себя греб, свое ли, чужое ли, ему все равно.
Генерал и бровью не повел, послал переводчика в машину за бутылкой водки и подсел к отцу.
— Скажите-ка,— спросил он на безукоризненном немецком,— вы были на войне? В нашей стране? — Вопрос прозвучал резко; потом он напомнил, что в тюрьме, из которой он освободил Ханса Визнера, лишь немногие узники остались з живых.— Когда я его обнял, я думал о своей семье, которая на совести у таких, как вы.
Принесенную переводчиком бутылку генерал открыл, ударив ее по донышку; я сбегал за рюмками и напряженно уставился на отца, тот больше не смеялся, но был совершенно спокоен.
— Я этого не хотел,— сказал он.— Я политикой не интересуюсь, поэтому и шурина никогда не жаловал.— Но про дядину торговлю статуэтками нацистов и про форму штурмовика он ничего не сказал, а вместо этого заговорил о себе и о докторше из лагеря для военнопленных.— Она спасла мне жизнь, только вот почему?
Генерал разлил водку по рюмкам, чокнулся с отцом
и мужчинами из магистрата, осведомился насчет отцовской работы и, догадавшись, что с ним случилось, коротко сказал:
— Завтра приходите в трамвайное депо, а если появится Ханс, направьте его ко мне.— Вы сами должны бы понять, зачем живете и будете жить, иначе все напрасно.
Учитель Хауптфогель отвел Сэра и меня в сторонку и спросил:
— Хотите учиться дальше? В полной средней школе?
Мы оба прекрасно успевали по истории и по немецкому, а Сэр еще и по английскому, физике, химии и математике. Сэра прозвали ходячей энциклопедией — к любому понятию он мог отбарабанить определение или теорему: «Закон Гей-Люссака гласит, что объем данной массы газа при постоянном давлении прямо пропорционален абсолютной температуре... Quod erat demonstrandum». Он едва ли читал больше меня, но память у него была феноменальная, страницами цитировал Жюля Верна, Фенимора Купера и Карла Мая, больше сорока романов которого прятал под кроватью. Его отец ни под каким видом не должен был знать про спрятанные книжки; он становился все боязливей, вспыльчивей и чудаковатей, ведь как бывший член НСДАП он потерял работу в городском строительном управлении.
— Мне отец не разрешит,— сказал Сэр учителю.— Он считает, что от ученья одни неприятности, лучше, мол, стать ремесленником.
Я только кивнул, для меня все это явилось слишком большой неожиданностью, но господин Хауптфогель на этом не успокоился и однажды после уроков повез нас в город на экзамен. В полуразбомбленной ратуше собрались несколько сот девочек и мальчиков изо всех дрезденских школ; сорок из них, в том числе мы с Сэром, выдержали экзамен. Наш учитель, вне себя от радости, кинулся нас обнимать.
— Молодцы! Не подкачали!
Он повел нас в ресторан и на славу угостил по своим карточкам пирожными.
— Если кто посмеет вставлять вам палки в колеса, будет иметь дело со мной,— провозгласил он.— Школа теперь не та школа, книга не та книга, и весь мир уже
1 Что и требовалось доказать (лат.).
Несколько дней отец искал по всем шкафам свои свидетельства, страховки, удостоверения и карманные часы. Он ругался и кричал на мать, потому что на том месте, где он их оставил, не было ничего. Вместо этого он обнаружил письма из Лемберга и даже фотографию погибшего фельдфебеля. Стал копать дальше, нашел еще письма, справки и жалованье Наперстка и поздравление с рождеством из автомастерской.
— Сколько же у тебя таких было? — рявкнул он на мать и грубо оттолкнул ее, когда она попыталась выхватить письма.
— А тебе какое дело? — возмутилась она.— Тебе все равно, что с нами будет, крадешь у детей хлеб и еще мораль читаешь! С меня довольно!
К счастью, отец, порвав письма и энергически продолжив розыски, нашел наконец в нижнем ящике свои часы, хотя уже и высказал подозрение, что они давно сгинули в чужой земле вместе с лембергским фельдфебелем или еще с кем-нибудь.
— Это служебные часы,— сказал он.— На них можно положиться, вот в чем дело.
По его лицу скользнула удовлетворенная, примирительная улыбка, когда он завел их и несколько раз сверил с церковными часами.
На следующий день отец попросил меня пойти вместе с ним в трамвайное депо на Трахенбергерплатц.
— Меня ведь больше некому приободрить,— сказал он, аккуратно складывая в папку старые свидетельства, книжку Трудового фронта, справку об увольнении. И хотя это был солидный крюк, мы отправились на остановку у Шютценхофберга: трамваи вновь ходили довольно регулярно.
— Скамейка исчезла,— заметил отец,— ну да погоди, мы опять будем здесь сиживать, я уж об этом позабочусь.
Его прямо как подменили, казалось, и фельдфебель, и Наперсток, и ругань с матерью, и война, и разрушенный город были забыты. Он даже внимания не обратил на выгоревший дом у Шютценхофберга, мимо которого мы прошли впервые. Когда подъехал трамвай, он в радостном возбуждении твердил, что узнает вагоновожатого и кондукторов, и вместе с тем ничуть не расстроился, выяснив, что обознался, спутал их со своими прежними друзьями. Он с гордостью предъявил свой старый бесплатный проездной, но уплатил за себя и за меня, лукаво заметив:
— Само собой, удостоверения недействительны, ведь я же пока не на службе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47