«Я еду учиться в Берлин, советую и тебе,— писала она.— Во всяком случае, пора каждому подумать о собственной жизни, а там видно будет». Сжимая дрожащими руками топор, я совершенно без сил опустился на поваленное дерево и заорал па Сэра:
— Что бы ты понимал! Нечего ей было спешить с письмом, могла бы и почтой послать или вообще в никуда!
Когда я вернулся из Краицаля домой, мать в слезах бросилась мне на шею.
— Отец умер.
В комнате снова висела фотография, сделанная незадолго до войны: отец в форме трамвайщика с сумкой, на заднем плане моторный вагон и скамейка под деревьями. «В жизни он точь-в-точь такой»,— повторяла мать, когда его призвали в вермахт. Потом карточка исчезла и даже после возвращения отца долго не появлялась.
— Я, наверно, во многом была не права,— призналась мать.— Но кто же не ошибается?
Она послала нас с братом узнать о похоронах. Мы пошли к кладбищу, чувствуя себя одинокими и обманутыми.
— Может, они его уже схоронили,— сказал Ахим, показывая на дом у высокой, обвитой плющом степы, где он в последний раз видел отца.
У дверей с его фамилией мы остановились, было уже сумрачно, тихо, казалось, в квартире никого нет. Не отваживаясь звонить, мы тихонько постучали. Дверь тотчас открылась, Луковка схватила пас обоих за руки и запричитала:
— Ах, бедняжки, бедняжки...
Она зажгла свет во всех комнатах, продемонстрировала нам в кухне холодильник, в комнате — радиоприемник, а в спальне — новый зеркальный шкаф.
— Недавно купили,— вздохнула она,— а ему теперь ничего уже не нужно.
Она принесла бутылку яблочного сока и стаканы, отломила несколько кусочков От плитки шоколада и собралась было готовить ужин, но брат отрицательно помотал головой, а я сказал:
— Не надо, мы просто пришли узнать, когда похороны.
Она как сумасшедшая забегала по квартире, притащила какие-то бумаги и достала из угольного ящика порванную записку.
— Вот направление в больницу, выписано специально для «Скорой помощи»,— заторопилась она.— Не будь отец так безрассуден, он бы до ста лет прожил.
Пришлось нам опять пойти с нею в спальню, где она изобразила, как отец цеплялся за кровать, когда приехала «скорая».
— Н-да, и лицо у него было зеленое, желчный пузырь прорвался,— возбужденно поясняла она.— Но он не хотел от меня уезжать, заставил порвать направление у него на глазах. А что мне оставалось делать? Кто совладает с таким упрямством?
В тот же вечер я пошел к Корди в надежде повидать Зеленую. Но дом был заперт.
— Уехала она! — крикнул кто-то из соседнего дома. Все же я решил подождать в саду, сел на скамейку
и нашел под клеенчатой подушкой зачитанную до дыр книжку на французском языке. Автор был мне незнаком, название тоже ничего не говорило, я листал ее, как ре-*бенок, который с трудом, по слогам, разбирает отдельные слова. Через некоторое время появилась Корди и подсела ко мне.
— Ну, мой милый кавалер,— она взяла мою руку и пожала ее,— я все знаю, можешь ничего не рассказывать.
Возможно, она имела в виду Урсулу или отца, Сэра или других одноклассников, которые хоть и получили аттестаты с опозданием, но уже где-то учились.
— Что ты намерен делать? — спросила она, отбирая у меня книгу, в которую я уставился, избегая ее взгляда.
Кроме нее, никто со мной так не говорил и не мог заставить меня отвечать.
— Была бы здесь Урсула — запинаясь, пробормотал я и встал.— Раз она в Берлине, поеду туда.
Но Корди, крепко держа меня за руку, опять усадила на скамейку и с нажимом проговорила:
— Погоди, ты сам должен наконец выбрать свой путь, не надо больше идти на поводу у других.— Она крепко обняла меня, прижала к себе и, смеясь, прошептала: —
Ты перерос меня на голову, раньше я все торопила время, хотела, чтоб ты стал взрослым... а теперь бог знает что у тебя в голове.
Сначала светило солнце, потом нахмурилось, заморосил дождь, погода как раз для похорон. Пришла Инга со своим Йохеном и букетом белых орхидей. Дядя Хер-берт на своем трехколесном авто доставил на кладбище мать и тетю Хелли. Тетя Лотта незадолго до этого умерла, дядя Георг и дядя Руди тоже, так что часовня, где среди цветов и зелени лежал отец, была почти пуста. Луковка под вуалью, с уложенными в пучок волосами, была на себя не похожа; она громко и часто всхлипывала, а вскоре исчезла. Под конец я стоял возле отца один. Руки его были сложены на груди, он словно бы вертел пальцами, как раньше, в долгие зимние вечера, когда сидел у окна и глядел на уличный фонарь. Волосы впереди стояли торчком и даже немного свесились на лоб, седые и как бы припыленные, но, как всегда, тщательно расчесанные на пробор. Лицо у него было теперь усталое и дряблое, на губах страдальческая улыбка, отчетливо видны на лбу морщины, точно он вновь просил покоя, мира и понимания, которых ему так не хватало.
— Пойдем.— Брат взял меня за руку, и мы ушли оттуда еще прежде, чем гроб заколотили и под проливным дождем опустили в могилу. А мне все слышался смех отца, его голос из далекого прошлого: «Я хотел бы дожить до ста лет и еще целую вечность ездить на трамвае».
Какая уж тут вечность, до ста лет и то было еще ох как далеко. Отец не дожил и до семидесяти. У меня уже дети и даже внук, так быстро мчится время. В ту ночь под дождем я встретил и брата, но он со мной не поехал. «Служба, времени нет!» — крикнул он. А может, мне просто все почудилось. Несомненно было одно: отец больше не отвечал, взял обратно мой билет и порвал его за ненадобностью.
— И тем не менее все было не зря,— сказал я ему, когда обрывки билета полетели по ветру.
Двери стояли настежь, по трамваю гулял ветер, и дождь брызгал нам в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47