у него не было ни ее практицизма, ни трезвой рассудительности. Потому Дина пуще всех и бранит Игоря.
Но часто Бастяле достается со всех сторон. И когда родственники принимаются осуждать его, отчитывать, мне кажется, все они испытывают при этом некую радость, удовлетворение и одновременно — растерянность или смущение: удовлетворение — оттого, наверное, что сам ты не такой, как он, ты и лучше, и практичнее, и удачливей; а смущение — потому что, чувствуется, делаешь что-то неприятное, недозволенное — ведь осуждаешь ты и оговариваешь человека, очень близкого тебе по крови. Бастяла же в такие минуты, наверное, чувствует себя зайцем, полинявшим совсем не ко времени: и снега вроде еще нет, а он уже белый-белый — видно его отовсюду, и палят по нему со всех сторон.
Кагадей все же верил, что Игорь женится, остепенится и возьмется за ум...
Солнце уже поднялось высоко. Оно припекало, будто летом,— лучи, казалось, жалили, как мухи. Становилось душно, жарко. Андрей сбросил сорочку и, не обращая внимания на усталость, косил: между лопаток по загорелому телу катились капельки пота.
Мать вспомнила, что нужно полить огурцы, чтобы они не завяли совсем,— пока в грядках под кронами яблонь не так знойно,— и пошла с огорода. Шла она медленно, грузно, и мне вспомнилось — как-то Кагадей, провожая ее взглядом, заметил: «Гляньте, как ваша матка тяжело уже ходит». Раньше я этого не замечал. Раньше мне казалось: просто походка у нее такая медлительная и спокойная, а сейчас понял — тяжело ходит...
Шибека отошел от изгороди и сел невдалеке, на пригорке,— к нам спиной. Сидел так, смотрел, как пасутся коровы, и молчал. Когда же поворачивал голову в нашу сторону, было видно, что про себя он тихо и задумчиво улыбается.
Из-за хаты, оттуда, где начинается поздний колхозный лен, доносились возбужденные голоса наших мальчишек — Петруси строили там какой-то шалаш, что-то кричали, что-то доказывали, видимо, не слушая друг друга.
В Лахи, поднимая клубы пыли, поехала машина, на которой смеялись и пели доярки.
Солнечное утро вырастало в знойный день.
4. ПРОДАЖА КОРОВЫ,
или Портреты Кагадеевых купцов,
среди которых — дед Лерка, рассказавший
нам, из чьих бревен он собрал нашу хату,
и как после всего мы начинаем понимать,
что у каждого своя забота
— Ого, сколько малины! День добрый вам!
И сухонький, небольшого роста, но очень подвижный дед, босой, в хлопчатобумажной сорочке навыпуск, которая, неподпоясанная, свободно спадала на серые, тоже хлопчатобумажные штаны, живо, будто и не устав, как молодой, легко подошел к нам и сел рядом на бугорок, оставшийся еще с войны — от бывшей землянки.
— Где это вы ее столько набрали?
— А вон, Лерка, под Сваридовкой ее сколько хочешь,— за нас ответила мать, не ходившая по малину.— Хоть застилай чем землю да тряси малинник. На вырубках же всегда на третий год малина разрастается.
По малину мы ходили все вместе. Взяли чистое ведро-подойник, кружки, стаканы, банки. Каждый собирал в свою посуду, а затем высыпал в ведро, стоявшее в малиннике.
Мать перед этим все стыдила нас:
— Хоть бы в малину сходили, лентяи. А то скоро уедете — и даже ягод не наедимся: малину скоро вынесут отовсюду.
И действительно, последние дни через наше Житьково в сторону Сваридовки шло много ягодников — они с самого утра громко смеялись и гремели ведрами, бидонами, кружками. Когда возвращались обратно — прежнего звона и крика уже не было: и сами, усталые, они больше молчали, и полная посуда не очень-то звякала. Особенно шумным было это нашествие вчера, в субботу: ягодники понаехали не только из райцентра, но, судя по одежде, пожалуй, даже и из самого Витебска. Да и сегодня еще какие-то дальние и незнакомые люди спрашивали у Моти Прутневой, далеко ли до Житькова, а та стояла и ничего не могла понять — мол, одурели они, что ли: стоят на житьковской улице и спрашивают, далеко ли до Житькова...
Мы сидели возле хйты. Хлопцы, разувшись, играли, бегали вокруг нас — еще не находились, черти, в малине. Андрей стянул с ног блестящие резиновые сапоги, разлегся тут же на траве, широко раскинув руки и ноги, заранее подложив под голову охапку сена, что досушивалось на стежке, а мать с Верой перебирали ягоды, вначале бросая их не столько в таз, сколько в рот. Впрочем, Вера вскоре насытилась — она ведь наелась ягод еще в лесу и сейчас смотрела на них равнодушно — только как на работу.
Женщины пододвинули к деду Лерке полную банку крупной малины, но тот не стал есть ее, отставил и пояснил:
— Мои зубы малину и ту уже не давят.
Я сидел немного в стороне. Недалеко, совсем рядом, радовался солнцу раскидистый бодяк. Зудели руки и ноги от крапивы — она, несмотря на то, что и одевался так, чтобы не острекаться, все же здорово нажгла. Не проходила и та удушливая духота, что до звона в голове густо обступает тебя в перегретом малиннике, где сладкий запах переспелой малины набивается в рот и не дает дышать. Лоб, казалось, стягивали высохшие потеки пота, который ручьями бежал там, в малиннике, где не было даже легкого дунове-
ния ветерка, а перед глазами все еще стояли красные от малины ветви, согнувшиеся под тяжестью ягод, переброшенные, как радуги, с куста на куст. Встречались и целые ветви с пожухлой уже листвой и сухими мелкими ягодами, крупные же, сочные валялись на земле — хочешь, нагибайся и подбирай их в кружку: они, переспелые, осыпавшиеся, ярко светились на бурой подстилке из листьев, сучков и хвои.
Дед Лерка обвел всех нас своим не по-стариковски цепким взглядом и спросил:
— Как это вы, Надежа, все помещаетесь тут? Вас же вон сколько, а хатка совсем маленькая, тесненькая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55