Оборот, который приняло дело, привел чиновника в чувство, и, дотронувшись до локтя Плинио, он попросил:
– Пожалуйста, Гонсалес, присядьте на минуту… потом пойдем, куда скажете… Простите мою несдержанность. Но бывает, я не могу с собой совладать… Я скажу все, что вы хотите.
Плинио, поглядев на него очень сурово, с таким видом, будто делает огромное одолжение, сел, но чуть поодаль, как если бы сидел у себя за столом в комиссариате.
Новильо подозвал официанта и попросил Плинио заказать себе что-нибудь за его, Новильо, счет. Тот, не желая своим отказом привлекать внимание, придал лицу соответствующее выражение и попросил принести еще одно пиво.
– Еще раз прошу вас, Гонсалес, – опять начал рамочник, глядя на Илинио усталыми глазами, – простите, что я так вел себя, но положение на службе у меня очень сложное, и любое упоминание об этом меня задевает.
– А в чем все-таки дело? – спросил Плинио, и в глазах у него мелькнула ирония.
– Видите ли… я прошел на должность в министерство в двадцать девятом году по конкурсу…
Старик за столиком рядом, делая вид, будто смотрит совсем в Другую сторону, положил руку на колено девушке. Та вся сжалась и уперлась глазами в мрамор столика. Толстая курносая донья Фэ шепталась со своими товарками, бросая неодобрительные взгляды на старика с девушкой.
– …Меня назначили в отдел концессий, – продолжал Новильо. – Нас в отделе было пятнадцать человек. Но, как вы знаете, в тридцать первом году к власти пришла республика, и отдел закрыли. Остался только я и еще одна девушка – для передачи дел А так как мы занимали много места, а с клиентами нам уже общаться не приходилось, нас перевели на чердак – он тогда был большой, неперегороженный. Со временем, после всяких перестроек и переделок, нас и вовсе задвинули в угол… Мы закончили все дела, как раз когда началась война. С тридцать шестого по тридцать девятый год о нас ни разу не вспомнили. Мы приходили на службу просто убивать время. Когда война кончилась, новая администрация обратила на нас внимание. Мне сказали, чтобы мы дождались пока завершится чистка, и вот в таком положении мы и находимся по сей день. Каждый раз с приходом новой администрации все перестраивали по-новому, а нас загоняли все дальше в глубь здания и все выше. Я еще раз во всех подробностях сообщил, как все было и в каком положении мы находимся. В ответ – ни слова. Потом уже, несколько лет спустя, один приятель рассказал мне, что нам не ответили потому, что не знали, где мы размещаемся. Вaxтepы сменились и не знали плана здания. Помнится, у одного из начальников, по фамилии Ресолюто – обратите внимание, какая подходящая фамилия! – у этого начальника уже было готово решение что с нами делать, и он даже показывал мне проект и все, что положено, но тут у него случился инфаркт миокарда, и все планы он унес с собой в могилу. Наконец я надумал подать еще одно, последнее в жизни ходатайство. Снова изложил всю историю с начала до конца… Я спешил как-то упорядочить наше положение, чтобы нам подняли жалованье, и опять мне не повезло. Сменили министра, почистили высоких чиновников, а нам так и не ответили. Мы устали от того, что никому до нас нет дела, и я подумал: должно быть, нам на роду написано затеряться в административном лабиринте, и в сорок пятом году я решил наладить у себя в конторе скромное – в меру наших сил и возможностей – производство. Нельзя же было сидеть до самой пенсии сложа руки. Заметьте, Гонсалес, в моем возрасте – мне до пенсии осталось всего три года, – в моем возрасте уже ни к чему рыпаться. Всем, что у нас есть, мы обязаны своей мастерской. У каждого в жизни своя дорожка, и бесполезно пытаться с нее свернуть. В конце каждого месяца мы спускаемся вниз, отыскиваем свою ведомость, получаем конверт с жалованьем – и привет. Если кому-нибудь случается спросить, где мы размещаемся, мы отвечаем: «Где всегда». И с богом… Теперь вы можете представить себе, дорогой Гонсалес, что со мной происходит каждый раз, когда я думаю, что теперь, перед самой пенсией, кто-нибудь может обнаружить, в каком дерьме мы сидим, и захочет навести порядок. Поверьте, я не жулик какой-нибудь, я просто продукт нашего бюрократического аппарата… За тридцать лет я не притронулся ни к одному документу. И она – тоже.
– Она – ваша жена? – спросил Плинио, с каждой минутой испытывая все большее удовольствие.
– Нет, секретарша. Она живет у себя, а я – у себя. Ну конечно, столько лет мы вместе, так что все равно как одна семья.
– Да-да.
– Умоляю, вас, Гонсалес, ради всего святого, не рассказывайте этого никому. Какая вам корысть от моей беды? Я хотел быть полезным государству и делал ради этого невозможное, но все без толку. В конце концов, во всех учреждениях вроде этого полно мертвых душ, которые палец о палец не ударяют, а жалованье получают… Я знаю такие случаи. Не умирать же от угрызений совести, если оказываешься в такой ситуации, сам того не желая.
– Не волнуйтесь, Новильо. Я буду нем как могила. Не думаю, однако, чтобы в Испании было много таких, как вы.
– Не думаете? – оживился он. – Много, может, и нет, однако вполне достаточно. Я бы вам рассказал… Вот, например, эта курносая низенькая сеньора, которая спрашивала, не случилось ли со мной чего, она моя хорошая знакомая. Так вот, она уже несколько лет получает две пенсии.
– Не может быть.
– Именно так. Отец ее был служащим, не знаю даже где. Он умер, а ей с тех пор платят не одну, а две пенсии.
– За кого же вторую?
– За какого-то другого покойника, которого она даже не знала. И вот, пожалуйста, живет всю жизнь припеваючи… Еще в это кафе ходит один – мы все тут друг друга знаем, – который получает пособие за какую-то очень важную медаль, которой ему сроду не давали, потому что, кроме всего прочего, он никогда не был в армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65