— Добрый день, Мари. За вами, никак, ухаживают?
Голос у него был добродушный и самоуверенный.
Что было дальше, Робер не слышал. Он слился с толпой.
Это было на прошлой неделе. Но нет никакой гарантии, что и сегодня не повторится то же самое, если Марианна вообще когда-нибудь выплывет из этой толпы, колыхающейся у столов и навевающей морскую болезнь.
В поисках разнообразия Робер перевел взгляд на небо.
«Сначала пейзаж из шапок, потом людской поток, а теперь — небо. Хорошо, что, куда бы ни пошел, над тобой всегда будет кусочек неба, на котором можно дать отдохнуть глазам. Особенно такого, как сегодня — после дождя, с пухлыми облаками, подгоняемыми ветром все на восток и на восток, темными облаками, похожими на фиолетовый дым, от которых еще светлее делается синева, проглядывающая местами и переходящая в теплую зелень там, над самыми цинковыми кровлями. Красивы и небо, и лето, которое после дождя ощущается даже над Парижем, и огромные тяжелые кроны старых каштанов напротив, только ты давно уже перестал видеть эти вещи. Ты гроша ломаного за них не даешь, и погода интересует тебя в основном в смысле: надеть ли плащ или можно выйти в одном пиджаке.»
Было девять часов и Робер уже знал, что Марианна не придет, а поскольку в это мгновенье мимо стола проходил официант, то он решил воспользоваться совпадением.
— Гарсон, одну «кальву».
— Люди с хорошими привычками «кальвадос» в этот час не пьют. Тем хуже. И мне один!
Это была Марианна. Она без дальнейших предисловий села напротив и лицо ее показалось ему еще утомленнее, чем в прошлый раз.
— Меня ждал?
Голос тоже усталый. Вопрос без любопытства.
— Да, тебя.
— А… Ну, вот и мы.
И когда официант поставил рюмки:
— Ты что-то хотел мне сказать.
Она в ожидании откинулась на спинку стула и скрестила ноги. Ноги она скрещивала небрежно, не одернув целомудренно юбку над оголенными бедрами. Робер вместо ответа поднял рюмку и разом опрокинул. Марианна легонько отпила, словно пробуя, затем проглотила остатки.
— Ты говорил, что хочешь мне что-то сказать, — повторила она.
— Пустое. Что я могу тебе сказать?
— Откуда мне знать? Тебе одному известно.
— То, что я хотел сказать, давно сказал. Ничего другого с тех пор придумать не смог.
— Тогда к чему была та комедия на днях?
— Так. Без глубоких причин. Хотел тебя видеть, и все.
— Вкусная отплата за несбывшуюся любовь, что ли?
В машинальной улыбке полных ярко-красных губ было что-то бесстыдное, однако Робер не ощутил желания реагировать.
Она смотрела на него без особого интереса и словно ожидала ответа. Потом сказала совсем без связи:
— Знаешь, а ты довольно сильно изменился. И не в лучшую сторону.
— Например?
— Например? Ставишь меня в неудобное положение…
— Ну, не деликатничай уж так.
— Я и не деликатничаю. Но перемен в тебе так много, что просто не знаю, с которой начать.
— Начни с чего хочешь, — безразлично предложил Робер, выплюнув на тротуар мокрый окурок и достав новую папиросу.
— Тогда начну с твоей отвратительной привычки разгуливать по всему рту сигаретой и беспрестанно барабанить пальцами по столу.
— Мелочи, — заметил Робер, перестав постукивать по мраморной плите.
— Неврастения — не мелочь.
Он не ответил. Только снова легонько застучал пальцами по столу.
— Да, ты довольно сильно изменился, малый. Состарился и даже подурнел. Когда-то ты был красавцем, Робер, а теперь подурнел.
— Я бы мог сказать то же самое о тебе, если б не был кавалером.
— Хорошо, хоть не говоришь. Теперь вижу, что кое-что с молодости у тебя сохранилось: злоба.
— Дело не в злобе. Дело скорее в возрасте.
— Могу тебя заверить, что больше двадцати восьми мужчины мне не дают.
— И столько тебе и есть….
— Именно так.
— Значит, когда-то я был влюблен в двенадцатилетнюю девочку. Хорошо хоть, что этого не поняли власти. Это ведь наказуемо, знаешь.
— Наказуемы лишь деяния. А деяниями, если мне не изменяет память, ты похвастаться не можешь.
— Верно, — равнодушно кивнул Робер. — Вообще, все, что ты говоришь, верно. Ты выглядишь на двадцать восемь, а я лишь по злобе своей даю тебе еще восемь, и мы с тобой — это цветок в каплях росы да развалина, собранные в странном сожительстве.
— Никакого сожительства нет.
— Чудесно, нет и сожительства. Сожительство — это для того, толстого. Уж не господин ли супруг, случайно?
— Супруга у меня нет.
— Значит, любовник.
— Ну, и что с того?
— Ничего.
— Тогда выпьем по маленькой на посошок да разойдемся.
Робер заказал.
— С каких пор у тебя этот любовник?
— Не твое дело.
— Знаю. Просто так спрашиваю. С каких он у тебя пор?
— Нет, ну до чего ты надоедлив. Допрос, что ли, проводишь? По какому праву?
— Никакого допроса. Так, беседуем. Впрочем, если хочешь, можем сменить тему.
— Вот это что-то разумное.
«Верно, сменим тему. Станем говорить глупости — что придет в голову.»
Официант принес заказ.
Робер вытащил изо рта мокрый окурок и зажег новую сигарету. Затем поднял рюмку и отпил до половины.
— Ты становишься воздержаннее, — заметила Марианна.
— Нет. Просто бережливее.
— В затруднении?
Он кивнул.
— Плохо живешь?
Он снова кивнул.
— Костюм у тебя неплохой…
— Да, но единственный.
— Чем вообще занимаешься?
— Тем же, чем и раньше.
«Врешь. Ничем ты не занимаешься. И ничего не осталось у тебя от того Робера, который трудился. Ничего, кроме привычки держать сигарету во рту, чтобы освободить руки для кистей и палитры. Ну вот, теперь они у тебя совершенно свободны. Свободны от всего — даже от кистей и палитры.»
— Тебе бы к Пикассо за советом сходить… — предложила Марианна после краткого молчания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19