Ирг говорит, если что начнется против русских, он тут как тут, ее русских он знает, был на Кавказе, пятеро из нашей семьи были в России, русских они знают, двое были во Франции, французов они знают, двое были в Норвегии и в Греции, они знают все про норвежцев и греков. У всех у них нет настоящего доверия к странам, которые они знают, и, в конце концов, в России, и в Греции, и в Польше, и во Франции остались наши покойники, но от них мы уже не услышим, что они думают, а Курт и Зеппи были однажды в Италии, на большом кладбище в Априлии, и возложили там цветы на могилу Ханса, они рассказывают, и это передается дальше, что кладбище содержится очень хорошо, оно очень ухожено, а это огромное, гигантское кладбище даже представить себе невозможно, какое большое и очень ухоженное.
У нашей семьи есть вкус к великому, к великим эпохам и ко всему громадному. А что до языка нашей семьи, - ведь как можно понять нашу семью, если не знать ее языка, - язык этот старый, и запущенный, и застоявшийся, с отчеканенными речениями, и как все языки, иногда он уже вовсе не соответствует ни одному предмету, а иногда буквально точен там, где начинается поэзия.
Вот язык нашей семьи:
Фреди медного гроша не стоит.
У Эрны ровным счетом ничего нет.
То, что обещает Ханс, вилами по воде писано.
Мы видим на три аршина под землей, и меня зло берет, и Иисус-Мария-и-Иосиф, и он увел ее, как девчонку с танцев, и потаскуха останется потаскухой, да воздаст вам Бог, на безрыбье и рак рыба. Наша семья повторяет услышанное как попугай, она разговаривает, день-деньской все разговаривает и разговаривает - на кухнях, в погребах, в садах, на полях; невозможно понять, откуда берется у них столько тем для разговоров, но они заполняют мир... Тетя Эрна опять уже стоит у забора с соседкой, дядя Зепп пьет свою рюмашку шнапса в трактире у дяди Эди, они говорят про сено, про горячие компрессы, про погоду, про забой свиней, про общину, про аренду, про товарищество. Наша семья заботится о том, чтобы ничто на свете не осталось необговоренным, у нее есть собственное мнение обо всем, и его не так-то легко из нее вытянуть, только недолгое время, в течение семи лет, часть мнений была ей запрещена, потом ей их вернули; наша семья создала все на свете предрассудки, если их не существовало раньше, она придумала все жестокости, в нашей семье говорится: ту или того надо повесить, или надо донести, или лучшего он не заслуживает, и все-таки нашей семье ведома некоторая мягкость, ведомы слезы, ей приходилось уже плакать и рыдать о скверности мира, о подохшей корове, о тете Марии, о несчастье Майцы, наша семья охотнее всего плачет о себе самой, о том, что случается с нею, и редко о том, что случается с другими, - тогда ее пробирает озноб, которым она наслаждается: вы уже слышали, в Обертале нашли Таллера с тремя колотыми ранами в животе. Наша семья наслаждается дурными вестями, бомбежки городов она всегда находила недостаточно тяжелыми, число погибших - отнюдь не чрезмерным, и даже его преувеличивала, сотню мертвецов она превращает почти что в тысячу, дабы дрожь пробирала сильнее, она уютно потягивается и копается в несчастье, но надо отдать ей справедливость, она преувеличивает и собственное несчастье, страдания, какие кто-то претерпел...
В нашей семье каждый должен быть на кого-нибудь похож, уже про самых малых детей говорят, на кого они похожи - на Нону или на дядю Ханса, похороненного в Априлии, или на тетю Анну. Величайшая честь оказывается тому, кто дерзает походить на Нону, одну из наших бабушек, хотя разговоры о ней всегда вызывают страх, ибо ее считают хранительницей большей части семейных тайн. То здесь, то там кто-нибудь да и намекнет, какой жесткой она была, кусочка сахару, бывало, внучатам не даст, какой была одинокой и насколько умнее других, как зачитывалась книгами и все-все знала по истории, про Рудольфа фон Габсбурга, и про императора Максимилиана, и про принца Евгения, и как она часами громко и отчетливо читала у себя в спальне книжку по истории, никто не смел к ней входить, никто не смел говорить ей "ты", под конец она стала думать, будто все хотят ее отравить и будто бы против нее плетется заговор, в то время тетя Эрна всегда плакала, - она почти поверила, что другие тоже поверили, будто бы она хочет отравить Нону, а дядя Петер перестал бывать в доме, так как не желал терпеть, чтобы его называли убийцей собственной матери...
Разве я была бы достойна принадлежать к какой-либо семье, если бы выдала затаившихся в ней убийц, донесла бы на воров. Наверно, можно обличать преступления и пороки чужих семей, но выдать собственную, с ее нарывающими гнойниками, - этого я никогда не сделаю. И все же в своей семье мне дозволено видеть больше, нежели в любой другой. В том, что касается нашей семьи, у меня развилась необычайная зоркость, необычайно чуткий слух к ее языкам, меня сковало великое молчание о столь многом, о чем следует умалчивать в такой непосредственной близости.
Будем молчать. Наша семья, которая расплодилась на Земле, как человечество среди чуждых ему существ, наша семья, от которой миру уже не излечиться.
Я и Мы. Разве иногда я не думаю просто "мы"? Мы женщины и мы мужчины, мы души, мы проклятые, мы шкиперы, мы слепые, мы слепые шкиперы, мы ученые. Мы с нашими слезами, тщеславными помыслами, желаниями, надеждами и отчаянием.
Мы неделимые, разделенные каждым в отдельности, и все-таки Мы.
Разве не подразумеваю я, что это Мы идем против смерти, Мы, сопровождаемые покойниками, Мы, клонящиеся к упадку, Мы бесполезные?
В столькие моменты жизни это бываем Мы. Во всех мыслях, какие я больше не в состоянии продумывать одна.
1 2 3 4