— Ага, — сказал Лэй, — запомнил!
— Я же с языком всю жизнь работаю, — сказал Лёка. — Слова — это мои доски и кирпичи. Воспоминания — мои склады. Должен с первого раза ловить и не терять по возможности ничего.
Даже того, от чего больно и что все нормальные люди стараются забыть поскорее, подумал он. Но не произнес вслух.
— Этот оборот я обязательно себе отложу. Но он редкостно экспрессивный, не разменивай его по мелочам. Береги для самых крайних случаев, хорошо, сын?
Лэй молча кивнул.
В люке полыхнул свет, и немедленно раздался надтреснутый от усталости, немощно торжествующий голос Обиванкина:
— Есть ток! Заходите!
Внутри корабль до странности напоминал не так давно покинутый ими мрачный вагон электрички: то же длинное, прямоугольное пространство и те же ряды кресел. Кресла, правда, были поудобнее, как в самолетах, с ремнями-фиксаторами — но их, не тушуясь, безо всякого там нелепого благоговения перед бывшим чудом техники тоже сумела обработать прохожая публика: прорезы, рисунки, афоризмы… На противоположной стене салона прямо напротив входа красовалась сделанная распылителем размашистая надпись синей краской: «Здес иблис John и Мила». А поверху победно сверкало алым, тоже напыленным: «Иблис — это типа шайтан, дэвил крутой. Учи рашн, ебло заморское!»
— Лучше не смотреть, — с виноватой улыбкой сказал стоящий у пульта в переднем конце салона Обиванкин и даже чуть развел руками, словно он считал себя за всю грязь в ответе. — В мое время такого не было.
— Было, — сказал Гнат. — Только не здесь.
Обиванкин смешался.
— Ну, — проговорил он, отворачиваясь, — я, собственно, именно это и имел в виду. — Помолчал. — Простите великодушно, но вам придется поскучать. Прикройте, пожалуйста, люк от греха подальше… вдруг кто-то заметит. И — присядьте. Я тут… э-э… осмотрюсь.
Его обходительность была как антикварный серебряный сервиз в столовой сумасшедшего дома.
Лёка показал Лэю на сиденье; тот плюхнулся и с наслаждением подобрал ноги под себя, уткнув подбородок в колени. Лёка сел рядом.
— Как ты? — спросил он тихо.
— Нормально, — сказал Лэй. — Не боись, живой.
— Ну и прекрасно.
Гнат прошелся по узкому проходу между стеной и креслами в хвост, зачем-то поскреб обивку стен. Ведя пальцами по одному из толстых кабелей, шедших вдоль стены на высоте его роста, вернулся. Сел на крайнее сиденье перед Лёкой. Обернулся к нему, словно желая что-то сказать — но не решился. Отвернулся.
Преобразившийся Обиванкин мудрил у пульта, что-то мурлыча себе под нос. Плащ он скинул на пилотское кресло, и теперь то присаживался на корточки, щупая что-то одному ему ведомое в пазухах пульта, который и Лёке, и Гнату казался стопроцентно игрушечным, киношным, чуть ли не надувным; то вновь вставал, оглядывая и ощупывая эффектные ряды приборов на верхних панелях. Иногда под его пальцами что-то пощелкивало или поскрипывало. Потом, когда он в очередной раз с кряхтением присел, щелкнуло погромче, и откинулась какая-то крышка почти у самого пола.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал Обиванкин. — Я же знал!
И опять принялся за свое.
Лёка уже не мог ни возмущаться, ни надеяться, ни ужасаться. Смертельно хотелось спать. Но стыдно было отключиться, пока сын бодрствует. Вот дождусь, когда Лэй задремлет, — и отрублюсь, думал он. А утром… будь, что будет. Наверное, не расстреляют. Да, ведь у нас же нет смертной казни уже… В ушах зазвенели далекие горны, стриженый мощный затылок Гната, хладнокровно ждавшего впереди, косо потянулся куда-то вверх и вбок.
Он уже не видел, как Обиванкин расстегнул наконец свою заветную сумку и с умеренной осторожностью извлек из нее прямоугольный прибор, похожий то ли на видеоплейер, то ли на ноутбук без крышки. Более-менее выспавшийся днем Гнат смотрел во все глаза, но так и не смог уразуметь, полная ли тут фанерная бутафория или просто купленная в комиссионке бытовая электроника. Антигравитатор пробыл в поле его зрения считанные секунды; Обиванкин наклонился и без особого нажима вогнал свой прибор в какую-то щель в цоколе пульта. Что-то щелкнуло, словно сработали некие зажимы или захваты; Обиванкин шумно выдохнул (оказывается, во время этой процедуры он забыл дышать) и медленно выпрямился. Постоял несколько мгновений, глядя то на пульт, то в лобовое стекло планера, за которым дымилась промозглая ночь, — и медленно опустился в пилотское кресло.
В животе у Гната вдруг холодно оборвалась, заклокотала и подкатила к горлу сладкая жуть.
— Ну что? — стараясь говорить спокойно, спросил Гнат.
— Все, — просто ответил Обиванкин, не оборачиваясь. — Установил и подключил.
— Сейчас полетим? — спросил Гнат.
Обиванкин не ответил.
Лэй локтем толкнул Лёку в бок и зашипел:
— Папа!
— А? — вскинулся Лёка, ничего не понимая со сна. — Что?
— Папа, просыпайся, он установил! И подключил!
Лёка озверело принялся тереть глаза.
Гнат смотрел в спину Обиванкину. Тот не шевелился.
— Что, — спросил Гнат, стараясь говорить как ни в чем не бывало, — энергия в батареях накапливается?
Его сердце невесть от чего принялось дубасить в грудную клетку, точно заваленный обвалом шахтер.
Лёка, вытянув шею и окаменев, смотрел на лопоухий седой затылок чародея. За шиворот и на ребра будто начали сыпать ледяную крупу, и мурашки, суетясь, сшибаясь лбами и искря, побежали по коже.
А потом — на Тау Кита…
Неужели?
Неужели есть не только жратва, болтовня, «иблис» да виноватое смирение?!
— Нет, — спокойно ответил наконец Обиванкин. — Нет, любезный Гнат… э-э… запамятовал, как вас по батюшке, простите великодушно…
А я и не сообщал этого, подумал Гнат;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72