в арьергарде мулы рысцой тащили на себе вязанки бамбуковых жердей. За отрядом, кто на чем, тянулись горожане-болельщики.
Во главе процессии рысила на золотистом першероне наша соседка Адвентита. Я знал ее полный титул: ее превосходительство командир самообороны западного побережья Адвентита Пиф-Паф, но как-то не принимал его всерьез. Может, это было потому, что я знал и процедуру назначения такого командира: выбиралась самая многодетная и дородная вдова, в случае равенства у претенденток числа детей дело решал вес (у Адвентиты было двенадцать детей и добрых семь пудов, муж скончался при исполнении обязанностей); а может, и потому, что именно ее отпрыски больше других досаждали мне дразнилкой: «Гули-Гули демихом! Гули-Гули демихом!» – выкрикиваемой звонким хором. Сама вдова их урезонивала; она постоянно была заморочена и ими, и ведением хозяйства.
Но сейчас, когда зеркальщики принялись споро возводить из жердей вдоль обрыва помосты (куда более основательные и широкие, чем наш охотничий), я понял, что дело назревает серьезное: охота на корабль. В отряде – не менее шести десятков вдов, при каждой – три зеркальщика, солнце в выгодной позиции; если все они направят на фрегат лучи тройной убойной силы, тому не сдобровать. Я решил, как сумею, послужить соотечественникам.
Адвентита находилась на правом фланге шеренги помостов. Пока я добежал, она – массивная и мощная, как боевой слон, переливающаяся внутри розовыми оболочками органов и янтарно-желтым костяком, почтительно подпираемая снизу зеркальщиками – успела по перекладинам взобраться на свой помост; отдышалась и подала зычным голосом команду:
– Бабоньки-и-и… по три рассчитайсь! Первая!.. Оттеснив зеркальщика-адъютанта, я вскарабкался к ней.
– Тебе что здесь надо, Гули? Хочешь стать зеркальщиком?
– Адвентитушка… соседушка-лапушка… прелесть моя… – я решил идти напрямую, – эти темнотики на корабле – из моей страны. Не губите их. Напугайте… ну, сожгите верхушку передней мачты – и они уберутся восвояси. А? Радость моя… – И я хорошо погладил се: любая женщина, даже генерал, любит ласку.
– Не лапай мои боевые поверхности, – пророкотало ее превосходительство, – я при исполнении. Радость… вот скажу Аганите. – Но сердце ее дрогнуло, я видел. Между тем корабль приближался, от него до обрыва оставалось не более восьми кабельтовых.
– Бабоньки-и! – снова зычно обратилась вдова к отряду. – Здесь Демихом Гулихлопочет за своих. Просит отпугнуть их. Как, уважим, а?
– Можно… уважим! – после паузы донеслось с помостов. – Он парень ничего, хоть и темный. Пугнем – и пусть уматывают!
– Тогда слуш-шай: эрррравняйсь! Даю настройку: а тики-так, тики-так, тики-так, тики… вжик! А тики-так, тики-так, тики-так, тики… вжик!
Это был не тот успокаивающий умеренный ритм – наоборот, боевой, активный. Боевой ритм, как бывает боевой клич. Будь я полководцем, я ввел бы такой в своей армии перед началом атаки.
– А тики-так, тики-так, тики-так-тики… вжик! – гулом пошло по помостам. – А тики-так, тики-так, тики-тактики… вжик!
С правого фланга я видел, как дамы подравнивались. От Адвентиты параллельными линиями на фоне неба вырисовывались груди и животы второй, третьей и четвертой тикитакитянок. Но еще отчетливей выстраивалось все у них внутри: пунктирной перспективой уходили вдаль печень в печень, таз в таз, позвонок в позвонок, мозг в мозг, афедрон в афедрон. Не впервой, видно, вдовы выступали таким строем. Я обратил внимание на то, что и волосы у них, мощные темные гривы, все закручены на головах одинаковыми узлами и тоже образуют линию. Зеркальщики позади подравнялись и замерли, держа зеркала, как щиты.
– А тики-так, тики-так, тики-так-тики… вжик! – рокотало над обрывом, заглушая шум прибоя.
Наконец произошло главное равнение: сердца всех дам и всех зеркальщиков забились в одном ритме и в одной фазе – пунктиры ало пульсирующих комков. И мое сердце сокращалось в этом ритме, я тоже переживал боевой восторг.
– Бабоньки-и… товсь!
Подобно тому, как бомбардир перед выстрелом прочищает банником дуло своей мортиры, так и Адвентита круговыми движениями намоченной спиртом ветоши, которую подал ей зеркальщик-адъютант, протерла свои оптические поверхности. Это же по команде «товсь» сделали на всех помостах.
– Мужички-и, средними зеркалами… свет! (Средний зеркальщик на каждом помосте, повернув зеркало, отразил солнечные лучи в спину своей дамы. Строй вдов желтовато засиял.) Бабоньки-и… в фор-бом-брамсель фок-мачты – целься! – и ее превосходительство (а за ней и весь строй) прицельно выставила перед лицом кисти.
Я тоже соорудил из ладоней «подзорную трубу» и увидел, как верхний парус передней мачты фрегата вдруг ослепительно засиял – будто его осветило отдельное солнце. «И ни одна не ошиблась, знают, – отметил я в уме. – Видно, не первый это для них корабль».
– Помалу-у… чирком слева направо… пли! Огненное пятно на парусе превратилось в слепящий
штрих. Верхушка мачты враз окуталась дымом, вспыхнула, отломилась и рухнула на палубу вместе с горящим парусом и флагом. Па фрегате возникла паника, но капитан се быстро прекратил. Матросы забегали с баграми, ведрами. Через минуту дымящийся обломок фок-мачты полетел в воду.
Будь якапитаном этого злосчастного фрегата, конечно, сразу же приказал бы уходить от непонятной опасности на всех уцелевших парусах; тем более и ветер был попутный. Но командовал не я, а тот капитан, вероятно, был самолюбив, отважен и мечтал о славе. Он развернул корабль в боевую позицию. Фрегат дал по обрыву залп из всех двадцати пушек правого борта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37