Я молча шагал с наветренной стороны и думал, что в жизни темнотика есть свои преимущества: если и окажешься в дерьме – то все-таки снаружи. А здесь можно и изнутри. Я понимал, что Имельдин говорит сейчас не для меня, а больше для себя самого – на остатке куража, заряда погони за удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе. Будь он спокойней, будь У него хоть время подумать, он бы так не поступил – я же его знаю. И когда заряд кончится, ему будет худо.
…Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами, предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют. Но ведь что значит – не удавались? В голову приходили, душу наполняли – в этом и есть удача жизни, а не в том, что от благодетелей отломится. И со слабительными был именно замысел, идея, наполнившая душу. И получилось, аристократишек, мнивших о себе, хорошо прочистило, так им и надо. Но вот – после многих поражений и срывов – полный успех на высшем (королевском) уровне: хватай! «Глотай!» Расплатился бы Зия и так за грязную услугу, еще за молчание накинул бы. А теперь… что же ты сделал с собой, медик Имельдин? Как ты дальше жить-то будешь!
И показалось мне, будто не от эффекта растворения в лунном свете, а на самом деле нет больше моего незадачливого тестя. «Бриллиантовый желудок» есть, плывет во тьме, а больше ничего нет.
Имельдин тем временем замолк. Принялся беспокойно насвистывать. По вот перестал и свистеть: видно, заряд кончился. Мы вышли из леса прямо на свою улицу.
Вдруг он остановился, больно сжал мою руку:
– Гули, друг! Зачем же ты меня не удержал?!
Его голос до сих пор в моих ушах.
Наутро я нашел тестя в ванной, до половины в своей крови, с разъятым желудком. Он был недвижим и непрозрачен. Пол усеяли бриллианты, «звезды» первой величины. Не пожелал Имельдин ни дожидаться, пока они покинут его сами, ни ускорить дело слабительными. Он был хороший хирург и знал, где резать.
Вот тогда только я и увидел лицо своего опекуна, тестя и друга: мягкий нос с широкими ноздрями, крепкие морщины на щеках и около глаз, мелковатый подбородок с ямочкой. И выражение, которое застыло на нем, – выражение не мертвого, а именно смертельно уставшего от жизни человека.

Глава десятая

Автор вынужден бежать с острова. Прощание с женой и сыном. Возвращение в Англию. Финальные размышления автора о прозрачности и возможной участи тикитаков. Завещание потомкам
А когда через день после похорон тестя утром я вышел во двор, солнце вдруг жарко осветило мое лицо – и вовсе не с той стороны, откуда оно восходило. Я успел спрятаться за дерево раньше, чем лучи сошлись на мне в огненную точку; но шрам от ожога на правой щеке и мочке уха ношу до сих пор. В дом я вернулся ползком и до темноты не выходил, только из глубины комнаты с помощью зеркал и «подзорной трубы» осматривал окрестность. И обнаружил, что на полянах у подножия горы меня подкарауливают самое малое три охотничьи пары с зеркалами и помостами.
Все было ясно: ограбленные аристократы узнали – и от кого же, скорее всего, как не от Зии и его приспешников! – что я главный виновник их несчастья и позора. Раньше, чем я смогу им объяснить, что не желал этого, что все вышло помимо моей воли, они превратят меня в жаркое. (Но должен по справедливости отметить, что и в мести тикитаки ведут себя цивилизованней, например, наших южноевропейцев: у них она не распространяется ни на родичей, ни на имущество. Агата и Барбарита безбоязненно и без всякого вреда для себя появлялись во дворе и на улице, уходили в город. Дом и дворовые постройки тоже не подожгли.)
В этот день я не сделал себе очередную инъекциютиктакола. А когда наступила ночь и поднялась луна, в сопровождении Агаты ушел к берегу океана, к месту, которое приметил, когда сочинял для нее стихи. Там дождевые потоки прорыли в обрыве узкую щель, обнажили родничок и образовали под корнями вывернувшейся старой тиквойи как бы медвежью берлогу. В ней я прятался днем, а ночами при свете луны скосил сюда бамбуковые бревна и снизывал их в плот. Посредине его я установил мачту, Агата изпеле-нок Майкла (благо, их было достаточно) сшила парус по моему чертежу. Из того же материала моя славная женушка сделала для меня одежду – единственную, в которой понимала толк: распашонку и набедренную повязку, очень напоминавшую подгузник.
На четвертую ночь все было готово. На плот я погрузил запас пищи и воды, положил весло и шест. В отлив подтащил его к кромке воды.
…Читатель помнит, с какой неохотой я в свое время покидал – и тоже вынужденно – страну гуигнгнмов, разумных лошадей. Что уж говорить о моих чувствах теперь! Всюду в своих скитаниях я искал не богатств, не приключений и не славы, а более совершенную жизнь и более совершенных людей. Ничуть не идеализируя тикитаков, не закрывая глаза на их недостатки, я все-таки понимал, что здесь я это нашел, что здесь – более… И вот злой случай лишает меня этой жизни. Да, кроме того, я навсегда покидал любимую жену и сына!
Да, в Англии у меня имелась законная жена, с которой нас соединили узы церкви, и двое детей, сын и дочь, – ныне уж взрослые, отрезанные ломти. Но что есть законная жена против любимой! Нетрудно догадаться, сколь мало для меня значила женщина, от которой я при первом удобном случае норовил уплыть за тридевять земель.
Агата принесла попрощаться Майкла. Меня до сих пор мучит сознание того, что я так и не увидел его напоследок в ущербном свете луны – только прижавшись лицом и осыпая поцелуями, чувствовал его теплую, нежную, славно пахнущую плоть. Сам я, перестав принимать тиктакол, за эти дни помутнел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37