Личность довольно неприятная. Что он сказал?— Он на третьем слове заорал на весь этаж: «Нечего совать нос к Домье! Дела этого института вас не касаются. Преступлений там не совершают. Уходите, да поживей!» Редкий грубиян.— Хромин способен на резкость. Но, может быть, он прав и действительно нелепо видеть в происшествии с Джоком преступление?Прохоров нахмурился. Его лицо вдруг приняло упрямое выражение. Генрих понял, что с этим человеком спорить не надо, можно лишь подсказывать ему пути розыска, отвечать на вопросы, но не критиковать его действия.Генрих ошибся в характере следователя. При первом знакомстве Прохоров показался добродушным парнем, изнывающим в своем отделе, где давно ничем серьезным не занимались, потому что ни на Земле, ни на планетах не случалось серьезных происшествий. Округлое, румяное лицо Прохорова, пухлые губы, крохотный подбородок, носик кнопкой внушили Генриху убеждение, что перед ним легкомысленный юноша, вызвавший его к себе для выполнения обязательной формальности: братья Васильевы упоминались в записке Вагнера, не поговорить с ними было нельзя. А Прохоров был фанатик, один из тех энтузиастов следственного искусства, которые могут и равнину заподозрить, что она неспроста ровная, и горы обвинить, что они с намерением высятся.Генриху изредка встречались такие люди, общаться с ними было непросто. Генрих удивился происшествию с Джоком, но и помыслить не мог, что в институте Домье совершаются преступления. Прохоров в преступление уверовал сразу и с несгибаемой последовательностью нагромождал одно доказательство на другое.И даже в том, что ответил он с подчеркнутой сдержанностью, чувствовалось, как раздражают его сомнения Генриха:— Человек исчез. Он предупреждал, что какие-то мерзавцы и сукины дети— это его слова, Генрих, — что они ни перед чем не остановятся, подразумевается — ни перед чем скверным… И напоминаю вам, что на мой официальный запрос, не находится ли Джок Вагнер в институте, мне так же официально — и бесцеремонно — ответили, что никаких объяснений от них я требовать не должен.Генрих понимал, что нужно посочувствовать стараниям следователя.— Думаю, что имеется управа и на руководителей института и даже на руководителей Академии наук.— Я тоже уповал на это. Я обратился в Управление общественного порядка.— Неудачно?— Из Управления ответили, что, пока я не представлю доказательств, что над Вагнером совершено насилие, и совершено именно на территории института, я допуска туда не получу.Генрих пожал плечами. В Управлении общественного порядка, по всему, разделяли его сомнения. Сознавая, что возмущает Прохорова, он все же рискнул повторить вопрос.— Вы не ответили: следует ли ожидать преступления?— Как вы думаете, почему существуют законы, гарантирующие общественный порядок? — сердито ответил Прохоров вопросом на вопрос.— Вероятно, именно для того, чтобы гарантировать порядок.— Совершенно верно: чтобы не допускать нарушения порядка. Нет закона, обязывающего нас ходить ногами, а не руками. Вы ходите ногами и без предписания о том. Когда нарушения порядка отомрут, люди позабудут и о законах, регулирующих нашу жизнь. И моя профессия следователя станет отжившей. Но при моей жизни этого еще не будет.Генрих молчал, размышляя. Нахмуренный Прохоров не прерывал молчания. Генрих сказал:— Вы, между прочим, не интересовались, чем занимается институт Домье?— Интересовался, конечно. Тематика института могла пролить определенный свет на происшествие с Вагнером.— Что же вы узнали?— Только то, что ничего не вправе знать. Тематика работ института имеет гриф «Особая засекреченность».— «Особая, особая»! — Генрих с удивлением смотрел на Прохорова. — При такой всесторонней особости, отличающей институт, я начинаю думать, что там и вправду могут твориться странные дела.— Я в этом ни секунды не сомневаюсь!— У вас возник какой-нибудь новый план розыска? Или вы согласны примириться с пропажей Джока?Вспыхнувшее гневом лицо Прохорова показывало лучше слов, каковы его намерения. И опять он постарался, чтобы его раздражение не очень прорывалось.— Я хочу проникнуть в институт к Домье и вблизи посмотреть на его сотрудников.— Без официального разрешения?— Я не собираюсь вникать в существо работ института — они засекречены. Но нельзя засекретить существование человека. Домье смешивает разные понятия.— И ему, кажется, разрешают смешивать засекречивание работ с засекречиванием людей, — напомнил Генрих.— По отсутствию опыта. Не забывайте, что засекречивание, столь обычное в древности, с момента образования мирового правительства и прекращения межгосударственной вражды быстро отмерло. Домье почему-то возродил этот отживший обычай. Я ничего не имел бы против, если бы не подозревал, что он использует засекречивание для неблаговидных действий, а может быть, и прямого преступления. Я не могу превратить мои подозрения в убедительное доказательство для тех, кого Домье чем-то очаровал, но я привык верить своей интуиции, она меня пока не обманывала. Домье творит грязные дела! Я выведу его на чистую воду. И вызволю бедного Вагнера.— Если он жив.— Уверен, что он жив, только попал в беду. Будете ли вы и дальше мне помогать, друг Генрих?— А что вы задумали? — осторожно спросил Генрих.— Моя профессия дает право на личное экранирование. Без этого, вы понимаете, было бы трудно вести иные розыски. Правда, это не оптическое экранирование — разрешение на невидимость у нас тоже не выдается без специального ходатайства, — но, во всяком случае, гарантированная недоступность для различных поисковых лучей.
1 2 3 4 5 6 7 8