Александр Солженицын


1. ВЫШКИ В СТЕПИ

Когда, поеживаясь спросоня, мы вылезали из палаток, над степью только
занимался рассвет. В синей дымке вдали проступали контуры вышек и паутина
колючей проволоки, нереальные, неправдоподобные, будто неоконченный
набросок какго-то средневекового острога. Лишь отчетливо слышный лай
овчарок да крики команд выдавали, что за этим неправдоподобием таится
реальная жизнь, что это не декорация, не мираж. Там жили наши землекопы.
Я был тогда студентом и работал в археологической экспедиции при
одной из великих строек коммунизма - на Вого-Доне. С вольной рабочей силой
было туго, и для экспидиции строительство уделило несколько сотен из своих
заключенных. Наша работа считалась не из самых тяжелых, и нам дали женские
отряды.
В шесть утра распахивались ворота лагеря и издалека слышался тенорок
кого-то из конвоиров:
- Па-па торкам! Па-па торкам!
Сначала я не мог понять, о каком папе речь и кого там "торкают".
Позже до меня дошло: конвой большей частью состоял из среднеазиатов, а они
говорили с сильным акцентом, и крик означал: "По пятеркам!" - заключенных
выпускали пятерками, чтобы легче было считать. Затем длинющая колонна
направлялась к месту работ, сотни сапог взбивали пыль, а над степью
разносилась залихватская - с гиком и свистом - песня, вылетающая из сотен
женских глодок: "Гоп, стоп, Зоя!..."
Серая масса зэков растеклась по участкам, каждый студент практикант
(или студентка) получала примерно по десятку человек, конвой вставал
рядом, и начинался рабочий день. Солнце поднималось все выше и выше и
вскоре уже нещадно палило, в худых руках мелькали лопаты и кирки, густая
пыль застилала неглубокий котлован.
Постепенно мы знакомились ближе с нашими подопечными, узнавали про их
беды и вины, ужасались их исковерканным жизням. Но мы не могли примерить к
себе их судьбы, а в их речах, суждениях и поступках многое ставило нас в
тупик. Нам были непонятны их обиды, странны их радости. Казалось, эти
женщины подчиняются какой-то особой логике, а о чем-то важном упорно
молчат. "Вам этого не понять", - часто говорили они. Словом, это был
другой, чуждый нам мир, в который нам доступ был закрыт - и слава богу. Мы
довольствовались внешними знаниями этого мира - достаточным, чтобы
общаться и поддерживать рабочие отношения. О прочем старались не думать.
На ночь конвоиры уводили заключенных в лагерь, ворота закрывались, и
все снова начинало напоминать мертвую декорацию или средневековый острог.
С болезненным любопытством мы бродили вокруг, пытаясь углядеть что-то за
оградой, но конвоиры не допускали нас близко, и никогда никто из нас не
бывал внутри. Внутренность лагеря оставалась недоступной нешему взору, как
другая сторона луны.
На следующий год мы прибыли снова на то же место, и опять нас ждали
вышки, конвой и лай собак, опять серые ряды заключенных. Но одного из
студентов - синеглазого смешливого Сашки - уже не было с нами. Где-то в
таком же лагере он стоял в рядах заключенных: по пьянке он совершил
приступление. А кроме того не было среди нас и одного из научных
сотрудников. Этот никакого преступления не совершал, но прежде сидел по
подозрению в политической неблагонадежности, а теперь таких сажали снова -
для профилактики. Все это задевало каждого из нас: это были люди нашего
крга. Сашку мы жалели открыто, иные поругивали ("сам виноват"), а
изчезнувшем ученом вспоминали только шепотом. Или молча. Но тут мы впервые
задумались о вечных вопросах - о пресиуплении и наказании, случае и воле,
характере и судьбе, вине и исправлении. Потому что старались себе
представить, каким Сашка вернется много-много лет спустя из далекого
лагеря, который должен его покарать и исправить.
Через много лет ученый снова появился из небытитя, постаревший,
какой-то облезлый и злой, а Сашка исчез навсегда. Наши пути более не
пересекались.
Прошло тридцать лет. За это время я проделал шестнадцать экспедиций,
пять последних в качестве начальника экспедиции, написал полтораста
научных статей и несколько книг. У начальников экспедиций в те времена
было так много обязанностей и так мало прав, деятельность их была скована
такой уймой бессмысленных запретов и предписаний, что им то и дело
приходилось встречаться с ревезорами и сотрудниками ОБХСС, и частенько
перед нами маячили следствие и суд, но меня судьба миновала. И вот когда я
уже перестал ездить в экспедиции и повелил, что меня минула чаша сия,
потому что за мной теперь грехов и быть не может, пришел мой черед. По
бокам встали молодые конвоиры, я оказался на жесткой скамье - сначала
перед разговорчивыми следователями, потом перед молчаливыми судьями, а в
промежутках все это время - в тюремной камере, перед понурыми
сокамерниками.
Не буду описывать, как я добивался оправдания, а не добившись и отбыв
срок полностью - реабилитации. Речь не о том. Когда прозвучал приговор и я
понял, что мне предстоит долгий путь, пройденный до меня многими, я
подумал, что в любых обстоятельствах надо оставаться верным своему
призванию - науке. В сущности мне предстоит семнадцатая экспедиция -
этнографическая. Вероятно, это будет самая трудная из моих экспедиций,
может быть, опасная для здоровья, но, пожалуй, и самая интересная.
Экспедиция в мир, совершенно чуждый, не освещенный в литературе (или
выборочно освещенный в неподцензуреных мемуарах), пдохо изученный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14