.. - Он хотел закричать: - Не надо!!!.. Я все
понял, я умоляю - не надо!!!.. - Но он все-таки не закричал, потому что он
не хотел доставить _и_м_ этого удовольствия.
Они шли по коридору, окна которого были заделаны решеткой. За
решеткой пылилось мохнатое, как войлок, стекло, и сквозь редкие
соскобленные уголки его обнаруживались фрагментами - то пустая площадь,
оглушенная настоем жары, то зеленые убогие овощные ларьки, пасти которых
были дремотно разинуты, то изъеденная ожиданием горстка людей, скучно и
немощно переминающихся на остановке автобуса. Все это было как бы с другой
стороны. Ниоткуда. Это не имело к нему никакого отношения. Он смотрел туда
и не видел. Несвобода становилась его привычкой. Он уже месяц ходил по
этому коридору. Сто пятнадцать шагов. Два подъема. Я ведь выдержал целый
месяц, с удивлением подумал он. Не совсем - чтобы выдержал. Но ведь
все-таки выдержал. Черт-те что можно сделать с человеком за месяц. Можно,
например, превратить человека в животное. У которого одни цирковые
рефлексы. И меня превращали в такое животное. У которого одни цирковые
рефлексы. И еще можно превратить человека в безгласое существо. Чтоб
сознание - как у пиявки. И меня превращали в такое существо. Чтоб сознание
- как у пиявки. И еще можно превратить человека в мокротную дряблую
плесень. Ни сознания, ни рефлексов. И я, кажется, был такой и плесенью, и
мокротою. И еще кем только я не был за этот месяц. Наверное. Но потом я
опять становился человеком. С каждым разом, однако, - все труднее и
труднее. Потому что основа уже размывается. Размывается основа. Давление.
Я ведь политический заключенный, подумал он. Этим, пожалуй, можно
гордиться. Политический заключенный. Правда, в нашей стране нет
политических заключенных. Так что гордиться особенно нечем. Видимо, такая
у нас страна. Без политических заключенных. Передовая. Он споткнулся,
зажмурившись, и Вертунок немедленно толкнул его сзади: Иди-иди! - Но идти
уже было некуда. Коридор упирался в тупик. Горьким ужасом сияла на камере
однобокая цифра "четыре". Громыхнули засовы, и Годявый, лежавший на нарах,
приподнял матросскую грязную кепку, изображая приветствие: Фе-еня, -
изумленно сказал он. - Это кто к нам пришел?.. Здравствуй, Феня!.. - А
потом деловито, серьезно осведомился у Вертунка: Надолго? - Хватит, хватит
на всех, - недовольно ответил Вертунок. И, принюхиваясь, закрутил
розовощекой кудрявой башкой: Опять, падлы, дымили?.. - Сладкий приторный
запах стоял в воздухе. Обволакивающий запах анаши. Все было ясно. И
Маруся, чесавший до этого под мышкой, как припадочный, вдруг рванулся к
нему: - Горло тебе перережу, лягашка мелкая!.. - А Вертунок в свою очередь
озверел: - Ну-ка, заткни хлебало!.. - Чего-чего?.. - Заткни, говорю,
хавло!!.. - Лягашка, мусор!!.. - В карцер, мать твою, захотел?!.. - Мусор,
лягашка!!!.. - Теперь оба они тряслись. Словно чокнутые. Особенно
Вертунок. Весь набычившийся, очень опасный. Толстый ключ мотался у него в
руке. Шло - к увечиям. Он надеялся, что про него забудут. Но Годявый
лениво сказал: - Цыц, малявки! Давайте жить дружно! - И, по-прежнему, не
вставая, помахал своею кепочкой над головою: - Благодарствуем вас, товарищ
полковник! Это же такая радость: Феня опять с нами. Наш любимый и
незабвенный Феня... - Голос его, будто нож, рассекал камеру. Инцидент был
исчерпан. Он услышал, как обиженно зашмыгал соплями Маруся, постепенно
возвращаясь в себя, и как Вертунок досадливо, строптиво пообещал: - Ну -
курвы рваные, доберусь я до вас... - а потом оба засова задвинулись, и он
сразу же сел на корточки рядом с фаянсовым унитазом, из которого
невыносимо разило хлоркой. Это было его постоянное место: на корточках,
около унитаза. Больше места здесь не было. Так же, как и в жизни его.
Которая кончилась. Он подумал: Господи! Если ты существуешь, то помоги мне
сейчас! Милосердный и всемогущий! Я плачу. Пожалуйста! Мне сейчас
понадобятся все мои силы... - Только Бог, вероятно, уже отвернулся от
мира. Или Богу, как водится, было не до него. И Годявый уселся на нарах и
торжественно, величаво взмахнул рукой: - Ну-ка, _Фенечка, _красавец
писаный!.. Но он даже не пошевелился. И тогда Годявый, усмехаясь, спросил
его: - Или ты забыл, падла, как танцуют канкан? - И он снова не
пошевелился. И тогда Годявый, зацепив ногтем клык во рту, звонко выщелкнул
на него брызги слюны: - Сявка! Ты, по-моему, захотел на "велосипед"?..
Сявка! Ты давно не катался на "велосипеде"?.. - Голос был жуткий. Но он
все равно не пошевелился. Тупо. Бессмысленно. Только сердце упало. Я
ничего не буду делать, подумал он. Пока я - человек, я ничего не буду
делать. Они, конечно, меня заставят. Очень скоро. Минут через пятнадцать.
Больше я, конечно, не выдержу. Но тогда я буду уже не человек. Через
пятнадцать минут. Просто животное. Существо. А пока я - человек, то я -
человек. И я ничего не буду делать. Конечно. Он так решил. И он все-таки
не пошевелился. И когда Маруся легонько поддел его носком в подбородок, то
он ударил этот носок. Он ужасно боялся. И он чувствовал свое ослабевшее
ватное тело. Но он ударил, и носок, словно кобра, мгновенно отдернулся.
Это было все, что он мог сейчас. Потому что его тут же зажали с четырех
сторон. И привычно подняли, и распырили на весу беспомощной каракатицей, и
схватили за волосы, и куда-то перевернули, и, натужившись, опрокинули на
вонючий комковатый матрац. И дрожащий от возбуждения голос Годявого
произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83