Вы мне
скажете: Тоталитарный режим? - Да!.. - Вы мне скажете: Империя
коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и консолидация, и
уверенность, и стабильность! Прежде всего - стабильность. Так хочет народ.
И поэтому косметические средства здесь не помогут. Надо либо ломать до
основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше, как на
параде: бурно, радуясь, и разворачивая транспаранты, обращая восторги к
праздничным золотым трибунам...
По идее, он должен был сказать это мне. В кабинете, разламываясь, за
широким мертвящим столом. И я должен был на это ответить ему: - С вами
страшно жить в одном мире. - Так, во всяком случае, по сценарию. Но ужасно
м_о_р_щ_и_н_и_л_ круговорот. Выпадали из обращения целые эпизоды.
Вероятно, сценарии уже безнадежно перемешались. Или это была "гусиная
память"? Я не знал. Наступило молчание, и все лица, как суриком, облитые
краснотой, чуть дыша и деревенея, выжидающе обратились на Гулливера. Все,
что делалось здесь, и все, что здесь говорилось, - все это было
исключительно для него. И мне кажется, что он понимал это. Он доел свою
кашу, и все ждали, пока он ее доест, а затем он выскреб дно ложкой и саму
ложку тщательно облизал, подбирая крупинки, а потом дохлебал засоренную
вязкую смоляную бурду и, еще больше сгорбившись, - так, что выперли
зауголья лопаток, произнес лишь одно очень резкое и короткое слово:
- Нет!
- Что значит "нет"? - более, чем вежливо переспросил его Апкиш.
- Просто "нет" и все, - сказал Гулливер.
И, небрежно толкнув, опрокинул пустую облупившуюся эмалированную
кружку с веселым цветком. Разговор был окончен. Только кружка почему-то не
упала, а, докатившись до края стола, странно-медленно поплыла по воздуху и
ударилась о противоположную стенку - как бы прилипнув к обоям.
Все вдруг зашевелились, словно пришел в действие невидимый механизм.
Двое крепких парней из окружения Учителя тут же поднялись и, деловито
сдернув занавески с окна, одним мощным ударом распахнули закрашенные
тяжелые рамы. Прогибаясь, вылетело стекло, и через секунду бабахнуло
разрывом внизу. Раздались какие-то возгласы, завопил автомобильный гудок.
Парни быстро отскочили в простенок.
- Восемь... десять... двенадцать... - гундосил один из них,
подсчитывая. - Ерунда. Три машины. Прорвемся!
- Дверь!.. - несмазанным жестким голосом напомнил Учитель.
Кто-то - ринулся, кто-то - затопал по коридору. Будто зверь из
берлоги, рухнул опрокинутый шкаф. Раскатились какие-то банки, взметнулась
бумага. Длинный грубый звонок раздробил неподвижность прихожей. Даже
воздух распался на режущие кусочки. - Провокация!!!.. - Я увидел, как
Циркуль, стоявший у Апкиша за спиной, вдруг мучительно изогнулся и змеиную
руку его удлинил пистолет с белой зубчатой щечкой. По-видимому, именной. -
Убери, - дрогнув бровью, сказал ему Апкиш. - Это - Хорь, из
"Спецтранса"!.. - Я кому сказал: убери! - Красный тлеющий мох появился на
подоконнике. Волокнистые пряди гнильем замерцали в углах. Непрерывно
хрипела вода в туалете, и звенела, дрожа пропыленной поверхностью, люстра.
Сверху бухали чем-то тяжелым: сетка ломаных трещин охватывала потолок. И
такая же частая сетка стремительно расползалась по стенам. Отслоилась
фанера. Дыбом встал пересохший паркет. Задышали обои, на глазах
превращаясь в лохмотья. А из вытлевшей дранки, из проваленных известковых
глубин нитяными ручьями посыпались огромные муравьи. Полчища их, шурша,
разматывались по квартире.
Только этого никто не замечал. Рыхлый низенький человек - тот, кто
верил в товарища Прежнего, распластавшись ничком и, как рак, загребая
руками, безнадежно пытался упрятаться вглубь, под диван. Голова у него
пролезала, а вот мягкое круглое брюхо не втягивалось. Потому что мешала
наполненность. Кто-то корчился, кто-то жалобно причитал. Женщина рядом со
мной равнодушно закутывалась в портьеру. В общем, происходила агония.
Группы нелюдей, суетясь, слиплись во тьме. Кочаны, волчьи уши, покатые
плечи дебилов: - Зажигай!.. - Не успеем!.. - Приказываю: зажигай!.. - И
еще кто-то цепкий горбатый упорно карабкался на сервант. Словно алча
спасения. Почему-то движения его были чрезвычайно замедленные.
И вообще все происходило замедленно. Апкиш, как ни в чем ни бывало
сидящий за ветхим столом, наклонившись вперед и чертя по клеенке ногтями,
говорил на каких-то ныряющих патефонных басах: - Хорошо. Вы считаете, что
к_у_п_и_р_о_в_а_т_ь_ отклонения не удастся? Потому что они органически
присущи круговороту? Хорошо. Но ведь можно все это разрушить. До пределов.
До основания. И на голых надежных камнях обустраивать новое здание? - Вы
меня неправильно поняли, - отвечал Гулливер. - Я могу спасти только тех,
кто верит в меня. Только тех, кто - верит. Да и то, полагаю, не всех. -
Хорошо, - говорил ему Апкиш. - Ваша сила зависит от веры. Почему бы тогда
нашей вере - _о_с_о_з_н_а_н_н_о_ - вдруг не сделаться вашей силой?
Утвержденной? Официальной? Этот путь уже апробирован. - Потому что я стану
одним из вас, - отвечал Гулливер. - И тогда моя сила окаменеет.
Расточится, развеется. И придется поддерживать ее пытками и лагерями. -
Это правда, что вы бессмертны? Вас нельзя уничтожить? - тихо спрашивал
Апкиш. - Я бессмертен, но скоро умру, - говорил Гулливер. - И вы - точно,
не видите смысла? - Никакого, - говорил ему Гулливер. - Но вы - думайте,
думайте, - тихо настаивал Апкиш.
Голос его уходил из слышимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83