.. Демагогия, ложь, беспредел, привилегии,
страх... Я не знаю, на что еще можно сегодня рассчитывать... Разве только
на то, что - гниет уже в самых верхах... Здесь придется снимать постепенно
и - слой за слоем... Поколение за поколением: наносы дерьма... -
Истонченные щеки его проваливались. А сквозь кожу уже проступало сплетенье
костей. Опустели глазницы, рассыпались хрупкие волосы. И, как листья,
слетели остатки ушей. Он, по-моему, _т_е_к_, превращаясь в голодного
демона. Как и все после смерти. Уже ненавидя живых. В глади черепа вновь
зажелтело отверстие. Но, наверное, это было еще не все. Потому что горели
смертельные окна горкома. И сияла над городом - Живая Звезда. Обстановка
на площади несколько изменилась. Вся загробная нежить, по-видимому,
втекала сюда. Копошась и беснуясь, подстегнутая лучами. Шли макаки и
гамадрилы - краснозадые, с крючками хвостов; семиногие длинные ящеры - в
плюшевой оторочке; шли рогатые дуры, похожие на черепах; и безрукие голые
твари с кошачьими головами; помидоры на тонких конечностях, в перхотной
чешуе; мертвецы, упыри, вурдалаки, покрытые гнилью; чернотелый рычащий
горбатый единорог; суповые тарелки, в которых хихикали гномики;
окровавленный чебурашка - без носа и без ушей; две грудастых дюймовочки -
пьяные и обнявшись; и совсем уже странные монстры - из грубых камней; или
просто - четыре мизинца, зацепленные перемычкой; или кресло-качалка,
блестящее ворсом червей; или чья-то кривая ступня - в сокращающихся
сухожилиях. В общем - страхи и боли, накопленные по ночам, не дающие жить,
обжигающие в час похмелья. Избежать их, наверное, было нельзя. Но особенно
выделялись средь них "воскресшие". У которых светились пустые провалы
глазниц. Голубые, лучистые, вытравленно-бездонные. Ледяные, как будто с
окраин миров. И отчетливо клацкали крепкие белые челюсти. Резкий скрип
вытекал из суставов, набитых землей. Было видно, что все "воскресшие" уже
проваливаются. Кто - по щиколотку, а кто - до колен.
Я догадывался, что никакого _с_л_о_м_а_ не будет. Потому что Ковчег,
как и прежде, качался на мертвой воде. И действительно, когда они
подходили к горкому, то на нем зажигалось аргоновым красным огнем: "Ум,
честь, совесть нашей эпохи"! Буквы были не менее метра в высоту.
Восклицательный знак наливался удушьем заката. Речь товарища Прежнего
брызгала изо всех щелей. Обожженные демоны сразу же растекались по почве -
оплывая и впитываясь в нее, как кисель. И проваливались по самую макушку
"воскресшие". А победные окна все так же - горели огнем, и сгибались
картонные плоские тени на занавесках. Власть партийности дыбилась, точно
невидимая стена. Вероятно, лишь люди могли одолеть ее неприступность. Но
людей уже не было - в городе мрака и слез. Были - зомби, набитые тряпками
и костями. Отупевшие вялые зомби с прическами под горшок. Я теперь
понимал, зачем я был нужен Корецкому. Я теперь вообще очень многое
понимал. Три красивых петарды взорвались над площадью. Я увидел, как
распахнулась служебная узкая дверь. Саламасов в кольце холуев, будто граф,
появился оттуда. И, нетвердо ступая, направился к "Волге", укрытой в тени.
Он был грузный, большой, несгибаемый, как колода, - в серой "тройке", при
галстуке, при всех орденах. С каждым шагом его ощутимо пошатывало.
Нуприенок с Батютой высовывались из-под локтей, - напрягаясь, чтоб
выровнять падающее величие. Оба даже побагровели, - от ступора сил. А
упором спинного массива служил Циркуль-Клазов. В самом деле, как циркуль,
сломавшийся - задницей вверх. Семенящий, толкающий, хлюпающий ноздрями.
Петушиные перья торчали из прорези пиджака. Саламасов блаженно
откидывался, как на сиденье. А в руках он держал половинку своей головы. И
на лысине были начертаны - серп и молот. А над срезом башки, проходящим на
уровне глаз, будто шапка, сидели какие-то кустики. Очень нежная, хрупкая,
картофельная ботва. Поварешка ударила, расчищая ему дорогу. И Младенец,
приветствуя, поднял опухшую пятерню. - Уезжаешь, Петрович?.. - спросил он,
как ни в чем не бывало. И огромная крыса хихикнула - взявши под козырек: -
Так что, наше почтение, товарищ начальник... - Разорвалась хлопушка,
осыпав их конфетти. Саламасов открыл толстостенные дряблые веки. И сказал,
обращаясь в пространство, неясно кому: - Коммунизьм наступает, ядрить твою
в кочерыжку!.. - Нуприенок с Батютой, кряхтя, приподняли его. И плашмя
засадили в открытую дверцу машины. Трубы света из фар уперлись в
неровность земли. Отскочили, взъерошившись, две рахитичных мартышки. И
раскатистый голос донесся откуда-то изнутри: Чтоб - к завтра, ядрить твою,
выстроить светлое будущее!.. - И Младенец похлопал себя пятерней по пупку:
Не волнуйся, Петрович, за нами не заржавеет!.. - Заурчал, будто зверь,
пробудившийся сытый мотор. Появилась кабина - по-моему, без шофера. И
зеркальная чистая "Волга", чуть сдавшись назад, - поползла. Зарываясь в
кошмарную зыбь кутерьмы радиатором. И я не видел, чтоб кто-то пытался ее
задержать. Орды воющих демонов освобождали дорогу. Отлетали - рога, ветки
щупалец, гроздья копыт. Когти, жвалы, присоски, хитиновое дреколье.
Значит, слома не будет. И все сохранится - как есть. И Ковчег. И горком. И
удушливый меркнущий Хронос. И фанерное небо. И глушь деревянной земли. И
крапива. И зомби. И тараканы. Изменить в этой мгле ничего уже было нельзя.
Лишь один из "воскресших" вдруг дрогнул - расставив руки. Точно плети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83