Но следователь
Мешков требовал помимо этого, чтобы я указал, где спрятаны деньги,
полученные мною в качестве взяток. Денег у меня не было. Я их не брал.
Меня три раза возили домой, и я указывал различные места на участке перед
домом, там разрывали землю, но, естественно, ничего не нашли, и
следователь Мешков сказал, что за укрывательство мне добавят еще пять лет.
Он также неоднократно вызывал мою жену, допрашивал и обвинял в
пособничестве, обещая ее посадить, а поскольку это не помогло, то привлек
к дознанию мою дочь, пятнадцати лет, и на первом же допросе пригрозил ей,
что если она будет запираться, то ее исключат из школы. Тогда жена продала
некоторые вещи, а вырученные деньги, тысячу двести рублей, отнесла в
милицию, и следователь Мешков оформил их как вещественное доказательство.
Кроме того, он велел мне задним числом подписать несколько документов,
которые бы удостоверили, что я использовал служебное положение в личных
целях. И я эти документы подписал. Но вы признаете себя виновным,
гражданин Корецкий? Нет, категорически не признаю. Однако, на следствии вы
свою вину безоговорочно признали. Я уже объяснял, почему был вынужден
сделать это. То есть, вас заставили ее признать? Ну - конечно! Подсудимый,
я лишаю вас слова! На каком основании? Сядьте пожалуйста, подсудимый! Это
произвол! Подсудимый, сядьте!
Вот на чем ломается человек: он ломается на своем окружении. Надо
ночью забрать жену на допрос - чтоб стояла на улице милицейская коробчатая
машина с выключенными фарами. Надо, чтобы дико трещал звонок и чтобы
громыхали по лестнице стопудовые каменные сапоги. Надо, чтоб вспыхивал
резкий свет и чтобы, как выстрелы, хлопали незапертые двери. Надо, чтобы
надрывались начальственные голоса и чтобы соседи вокруг, пробудившись,
наполовину высовывались из окон. Надо произвести обыск - обязательно в
выходные, при всеобщем стечении народа, под стон и треск передвигаемой
мебели, оставив бесстыдно развороченную квартиру. Надо прислать
милиционера в школу и забрать как свидетеля дочь - непосредственно с
середины урока, со скандалом в учительской, а затем точно так же
отконвоировать ее обратно, чтоб вся школа смотрела и видела: ее отец в
тюрьме. Сломать человека очень просто: нажатие, сухой треск, горячее
короткое пламя стыда: Делайте со мной, что хотите!.. - и дальше уже -
рутина, механическое привычное канцелярское действие, натужный скрип
перьев, шуршание бумаги, вращение массивных бюрократических шестеренок.
Тишина и спокойствие. Удивленная пауза. Ярко-голубые глаза на лице.
Гражданин, что вы там все записываете? Я делаю пометки для газеты. Делать
записи в суде категорически запрещено. Почему запрещено, разве это -
закрытый процесс? Я вам говорю: отдайте блокнот! Но позвольте, но как же!
Гражданин, вы опять нарушаете! Но позвольте! Я вам повторяю: отдайте
блокнот! Солнце. Тлеющий воздух. Облупленные коридоры. Злоба. Выкрики.
Рычание мотора под открытым окном. Я в последний раз вам говорю: отдайте
блокнот. Защита вопросов не имеет. Девочка-секретарь с веснушчатым хитрым
лицом, любопытствуя, протягивает за блокнотом бескостную мягкую лапку. Она
уже - власть, эта девочка, она уже чувствует свою избранность и
причастность, она уже начинает _в_е_р_ш_и_т_ь_, потому что она идет по
проходу, и комариные узкие бедра ее лениво колышутся - морщатся родимые
пятна на голой спине. Все уже безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала.
Из письма Корецкого в высшие партийные инстанции: Постоянно
нарушается социалистическая законность, всякая критика подавляется и
преследуется, несогласных заставляют молчать или убирают всеми доступными
средствами, система угроз и запугиваний, система поощрения "верных людей",
строгая официальная иерархия, лесть, угодничество, чинопочитание,
фактически образовалась элита, как бы стоящая над законом и претендующая
на абсолютную вседозволенность, искажается плановая отчетность,
подтасовываются цифры и показатели, руководство - исключительно волевое,
промахи, ошибки в хозяйствовании прикрываются трескучими фразами, внешнее
показное благополучие, внутри - гниль и пустота, прошу обратить ваше
внимание, принять самые срочные меры, назначить комиссию, произвести
проверку, оградить мое честное имя, - и так далее и тому подобное, на
шести страницах измятой бумаги. Кому он это писал? Зачем? Наивный и
беспомощный лепет. Внезапная зрелость, перелом, первое выдвижение, как бы
открылись глаза: непременно должна восторжествовать всеобщая социальная
справедливость. Мы ведь провозгласили государство трудящихся! Видимо,
круглый, клинический идиот. Или, быть может, самоубийца. То есть, хуже еще
- идиот вдвойне. Проще было повеситься где-нибудь на задворках. Он как
будто не жил все эти тягучие годы, прилипающие на календаре, монотонные
пустые дремотные годы, он как будто не слушал слабоумное радио и не читал
бредовых газет, он как будто не видел на каждом углу стометровые портреты
человека с густыми бровями, который коллекционирует автомобили. Кретинизм.
Погребение. Спазмы самоубийцы. Черный обморок. Лампы дневного света под
потолком. Нечистоты и паутина. Полдень. Двадцатый век. Неподвижные стрелки
часов. Эпоха развитого социализма.
Общественный обвинитель: В то время как... вдохновитель и организатор
всех наших побед... несмотря на отдельные трудности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83