Ну, это-то я и сам знал, однако мне
совсем не улыбалось лезть к главному за консультацией уже на третий день
самостоятельной работы, да еще не имея за душой ни одного, буквально ни
одного толкового соображения.
В общем, я сел за свой пульт, развернул программу и принялся ее
вылизывать - команду за командой, группу за группой, поле за полем. Надо
сказать, никаких дефектов я не обнаружил. За эту часть программы, которую
составлял я сам, я и раньше готов был отвечать головой, а теперь готов был
отвечать и своим добрым именем вдобавок. Со стандартными полями дело
обстояло хуже. Многие из них были мне знакомы мало, и если бы я взялся
каждое такое стандартное поле контролировать заново, обязательно бы сорвал
график работ. Поэтому я решился на компромисс. Я временно выключил из
программы все поля, которые пока не были нужны, упростил программу до
наивозможнейшего предела, ввел ее в систему управления и положил было
палец на пусковую клавишу, как вдруг до меня дошло, что уже в течение
некоторого времени я опять слышу нечто - нечто совсем уже странное,
совершенно неуместное и невероятно знакомое.
Плакал ребенок. Где-то далеко, на другом конце корабля, за многими
дверями отчаянно плакал, надрываясь и захлебываясь, какой-то ребеночек.
Маленький, совсем маленький. Годик, наверное. Я медленно поднял руки и
прижал ладони к ушам. Плач прекратился. Не опуская рук, я встал. Точнее
сказать, я обнаружил, что уже некоторое время стою на ногах, зажимая уши,
что рубашка у меня прилипла к спине и что челюсть у меня отвисла. Я закрыл
рот и осторожно отвел ладони от ушей. Плача не было. Стояла обычная
проклятая тишина, только звенела в невидимом углу муха, запутавшаяся в
паутине. Я достал из кармана платок, неторопливо развернул его и тщательно
вытер лоб, щеки и шею. Затем, так же неторопливо сворачивая платок, я
прошелся перед пультом. Мыслей у меня не было никаких. Я постучал
костяшками пальцев по кожуху вычислителя и кашлянул. Все было в порядке, я
слышал. Я шагнул обратно к креслу, и тут ребенок заплакал снова.
Не знаю, сколько времени я стоял столбом и слушал. Самым страшным
было то, что я слышал его совершенно ясно. Я даже отдавал себе отчет в
том, что это не бессмысленное мяуканье новорожденного и не обиженный рев
карапуза лет четырех-пяти, - вопил и захлебывался младенец, еще не умеющий
ходить и разговаривать, но уже не грудной. У меня племянник такой есть -
год с небольшим...
Оглушительно грянул звонок радиовызова, и у меня от неожиданности
едва не выскочило сердце. Придерживаясь за пульт, я подобрался к рации и
включил прием. Ребеночек все плакал.
- Ну, как у тебя дела? - осведомился Вадик.
- Никак, - сказал я.
- Ничего не придумал?
- Ничего, - сказал я. Я поймал себя на том, что прикрываю микрофон
рукой.
- Что-то тебя плохо слышно, - сказал Вадик. - Так что же ты думаешь
делать?
- Как-нибудь, - пробормотал я, плохо соображая, что говорю. Ребенок
продолжал плакать. Теперь он плакал тише, но все так же явственно.
- Ты что это, Стась? - озабоченно сказал Вадик. - Я тебя разбудил,
что ли?
Больше всего мне хотелось сказать: "Слушай, Вадька, у меня здесь все
время плачет какой-то ребенок. Что мне делать?" Однако у меня хватило ума
сообразить, как это может быть воспринято. Поэтому я откашлялся и сказал:
- Ты знаешь, я с тобой через часок свяжусь. Здесь у меня кое-что
наклевывается, но я еще не вполне уверен...
- Ла-а-адно, - озадаченно протянул Вадик и отключился.
Я еще немного постоял у рации, затем вернулся к своему пульту.
Ребенок несколько раз всхлипнул и затих. А Том опять стоял. Опять этот
испорченный сундук остановился. И Джек с Рексом тоже стояли. Я изо всех
сил ткнул пальцем в клавишу контрольного вызова. Никакого эффекта. Мне
захотелось заплакать самому, но тут я сообразил, что система выключена. Я
же ее и выключил два часа назад, когда взялся за программу. Ну и
работничек из меня теперь! Может быть, сообщить на базу и попросить
приготовить замену? Обидно-то как, елки-палки... Я поймал себя на том, что
в страшном напряжении жду, когда все это начнется снова. И я понял, что
если останусь здесь, в рубке, то буду прислушиваться и прислушиваться,
ничего не смогу делать, только прислушиваться, и я, конечно, услышу, я
здесь такое услышу!..
Я решительно включил профилактику, вытащил из стеллажа футляр с
инструментами и почти бегом ринулся вон из рубки. Я старался держать себя
в руках и с дохой управился на этот раз довольно быстро. Ледяной воздух,
опаливший лицо, подтянул меня еще больше. Хрустя каблуками по песку, я, не
оглядываясь, зашагал к строительной площадке, прямо к Тому. По сторонам я
тоже не глядел. Айсберги, туманы, океаны - все это меня отныне не
интересовало. Я берег цветы своей селезенки для своих непосредственных
обязанностей. Не так уж много у меня этих цветов оставалось, а
обязанностей было столько же, сколько раньше, и, может быть, даже больше.
Прежде всего я проверил Тому рефлексы. Рефлексы у Тома оказались в
превосходном состоянии. "Отлично!" - сказал я вслух, извлек из футляра
скальпель и одним движением, как на экзаменах, вскрыл Тому заднюю черепную
коробку.
Я работал с упоением, даже с остервенением каким-то, быстро, точно,
расчетливо, как машина. Одно могу сказать: никогда в жизни я так не
работал. Мерзли пальцы, мерзло лицо, дышать приходилось не как попало, а с
умом, чтобы иней не оседал на операционном поле, но я и думать не хотел о
том, чтобы загнать киберов в корабельную мастерскую.
1 2 3 4 5 6 7 8