Ничего не помню.
"Кстати, вы не заметили, были ли среди большевиков китайцы? - Спросил
вдруг шеф.
- Китайцы? М-м-м... Кажется, были. Китайцы или корейцы, или монголы.
В общем, желтые..."
Да-да-да-да-да! Вспоминаю! Это был у меня такой политический
памфлет... Нет. Ничего не помню.
"Крепость пала, но гарнизон победил".
Так.
"Видю тя! Видю тя!" - Взревели кроличьи яйца, обнаружив видимого
противника... И новый выстрел из тьмы наверху..."
А-а-а, это же из Киплинга... "Сталки и компания". Тысяча девятьсот
пятьдесят третий год. Камчатка. Я сижу себе и читаю Киплинга, потому что
за отсутствием видимого противника делать мне больше нечего.
"Кроличьи яйца" - "Rabbit's eggs". И нечего тут скалить зубы, ребята.
Если бы Киплинг имел в виду то же, что и вы, он бы написал "Rabbit's
walls". Да, помучился я, помнится, с этим переводом, но школа для меня
получилась отменная, нет лучше школы для переводчика, нежели талантливое
произведение, описывающее совершенно незнакомый мир, конкретно
локализованный в пространстве и времени...
А вот и "Случай в карауле". Тоже пятьдесят третий год и тоже
Камчатка.
"Позже Беркутов, часовой у входа в караульное помещение, никак не мог
вспомнить, что впервые заставило ого насторожиться и крепче сжать оружие,
напряженно вслушиваясь в непонятные шорохи теплой июльской ночи. Просто к
шелесту листвы, шуму собственных шагов, сонному скрипу ветвей
примешалось..." Ну, и так далее. Коротко говоря, под покровом ночи
подкрались к часовому, напали на него, и он, не в силах отбиться, вызвал
огонь на себя.
Был я тогда по литературным воззрениям моим великим моралистом,
причем не просто моралистом, но вдохновенным певцом воинского регламента.
А потому, товарищи солдаты, главным в данном конкретном "Случае в карауле"
было вот что:
"Как могло случиться, что Линько, так хорошо знавший уставы, допустил
грубейшее нарушение устава гарнизонной и караульной служб? А ты, Беркутов?
Разве ты не оказался ротозеем, не заметив, куда ушел Симаков? И мы все -
как мы не заметили, что Симакова не оказалось с нами, когда караул был
поднят в ружье?".
Странно все это перечитывать сегодня! Но до чего же хотелось увидеть
свое имя напечатанным, почувствовать себя писателем, выставить напоказ
клеймо любимца муз и Аполлона! И какое это было горькое разочарование,
когда "Суворовский натиск", дай ему здоровья, завернул мне мою рукопись
под вежливым предлогом, что "Случай в карауле" не является типичным для
нашей армии! Святые слова. За свою жизнь я простоял на караулах часов
двести, и только однажды к шелесту листвы, шуму собственных шагов и в
особенности к сонному скрипу ветвей примешались посторонние звуки, а
именно: в кромешной тьме кто-то напористо и страшно пер через ограждение
из колючей проволоки, никак не реагируя на мои отчаянные вопли: "Стой!
Стой, кто идет? Стой, стрелять буду!". Подоспевшее на выстрелы караульное
начальство обнаружило запутавшегося в колючей проволоке убитого наповал
козла. Сгоряча мне обещана была гауптвахта, но потом все обошлось...
Нет, не отдам я им мой "Случай в карауле" на препарирование. Пусть
лежит. И снова подумал я, какая это все-таки дурацкая затея с языковой
энтропией, если им все равно, что анализировать: "Случай в карауле" или
про кресло с человеческой развалиной.
Я отложил "творения юношеских лет" в сторону и взял другую папку, уже
вполне современного вида, с хорошо сохранившемся, тщательно завязанными
красными тесемками. На обложку наклеен был белый ярлык, а на ярлыке
значилось: "отрывки, неопубликованное, сюжеты, планы".
Я раскрыл папку и сразу же наткнулся на рассказ "Нарцисс", написанный
в пятьдесят седьмом году. Этот рассказ я помню очень хорошо. Действующие
лица там такие: доктор Лобс, Шуа Дю-Гюрзель, граф Денкер, баронесса
Люст... Упоминаются: Карт Эс-Шануа, "полновесный идиот, ставший импотентом
в шестнадцать лет", а также Стелла Буа-Косю, родная тетка графа Денкера,
садистка и лесбиянка. А соль этого рассказа в том, что упомянутый Шуа
Дю-Гюрзель, аристократ и гипнотизер необычайной силы, налетел на свое
отражение в зеркале, когда "взгляд его был полон желания, мольбы,
властного и нежного повеления, призыва к покорности и любви".
Ай-яй-яй-яй-яй, какое манерное, похабное, салонное, махровое пшено! И
подумать только, ведь проросло оно из того же кусочка души моей, что и мои
"Современные сказки" полтора десятка лет спустя, из того же самого кусочка
души, из которого растет сейчас моя синяя папка...
Нет, не отдам я им моего "Нарцисса". Во-первых, потому что всего один
экземпляр. А во-вторых, совершенно никому не нужно знать, что Сорокин
Феликс Александрович, автор романа "Товарищи офицеры!" и пьесы "Равнение
на середину!", не говоря уже о сценариях и армейских очерках, пишет еще,
оказывается, всякие фантасмагории.
А дам я им во что. Пятьдесят восьмой год. "Корягины". Пьеса в трех
действиях. Действующие лица: Сергей Иванович Корягин, ученый, около
шестидесяти лет; Ирина Петровна, его жена, сорок пять лет; Николай
Сергеевич Корягин, его сын от первого брака, демобилизованный офицер,
около тридцати лет, и еще семь действующих лиц - студенты, художники,
слушатели военной академии. Действие происходит в Москве, в наши дни.
Аня: Слушай, можно задать тебе один вопрос?
Николай: Попробуй.
Аня: А ты не обидишься?
Николай: Смотря... Нет, не обижусь. Насчет жены?
1 2 3 4 5 6 7 8