Я забормотал:
"Друзья! не все ль одно и то же: забыться праздною душой в блестящей зале, в модной ложе или в кибитке кочевой?"
"Что это?"
"Пушкин".
"И о чем же он говорит?"
"Он говорит, что, когда дело доходит до дела, все женщины одинаковы".
"Ваш великий поэт - циник. A votre santй...1"
"Arrosto di vitello al latto!" (Обжаренная телятина в молоке.)
Внесли нечто источавшее упоительный аромат. Разлили коралловое вино. В своем углу Черберо аппетитно хрустел чем-то твердым.
"Так как вы писали стихи, не будучи официальным поэтом, следовательно, не имея соответствующего разрешения, вас сослали, может быть, вы напомните мне - куда. Полагаю, что вам следовало бы поклониться тирану в ножки, ведь благодаря ему вы сделались знаменитостью... Кончилось тем, что вас заставили покинуть родину. Вы были счастливы. Вы были безутешны. Вы давали интервью направо и налево... Помнится, на вопрос, что такое отечество, вы ответили: место, где вы не будете похоронены. Надо признать - как в воду глядели... А когда кто-то пожелал узнать, как вы чувствуете себя за границей, вы сказали: чужбина не стала родиной, зато родина стала чужбиной. Позвольте вас спросить: где вы вычитали это изречение?"
С орудиями еды в обеих руках, я оглядывал стол, словно боец, отыскивая достойного противника.
"Оно принадлежит одному немцу изгнаннику. Кто-то перевел вам эти слова, вы ведь не знаете немецкого языка. Вы не знаете толком ни одного языка. Неудивительно: вы, милейший, никогда ничему не учились. Вы полагаете, что говорите со мной по-французски, но я единственный человек, который способен вынести ваше ужасное произношение... Само собой, вы не в состоянии были прочесть и эту латынь. Ту самую, над воротами... Еx omnibus bonis, quae homini natura tribuit, nullum melius esse tempestiva morte. Знаете ли вы, что она означает? Из всех благ, какими природа одарила человека, нет лучшего, чем своевременная кончина. Плиний Старший".
Я крякнул от удовольствия, телятина была роскошной - перезрелая дева, наконец-то дождавшаяся брачной ночи.
"Спросите себя: кто вы такой? У вас не только нет родины, в сущности, у вас не было и родителей. Вы облысели, ваше лицо приобрело пергаментную гладкость, подозреваю, что и с вашей легендарной мужской мощью давно уже не все в порядке... Жизнь-то прожита - чего ждать? Скажу больше: жизнь изжита. Лучшее из написанного вами позади. Вы перешли на прозу - по общему мнению, она не выдерживает сравнения с вашей поэзией. Вы презираете критиков теперь они отвечают вам тем же. Бульварная пресса уже не интересуется вашими похождениями, вас перестали осаждать корреспонденты. Вы и сами не перечитываете своих сочинений, потому что боитесь собственного суда. Этот суд беспощаден. Встает вопрос о долговечности ваших писаний. Спросите самого себя - разве всего этого недостаточно?"
Выслушав эту галиматью, я расхохотался.
"Недостаточно для чего? Для того, чтобы приехать к тебе в гости?"
Она не обратила внимания на мое "ты".
"Для того, чтобы просить у меня убежища", - сказала она строго.
"У меня впечатление..."
"Сначала проглотите еду".
"У меня впечатление, что ты меня ждала".
"Pourquoi pas2. Что еще остается делать человеку в вашем положении?"
"Много ты понимаешь, - пробормотал я, - тебе сто лет..."
"Вы забыли, что разговариваете с дамой".
"Ну, пусть девяносто... Что мне еще остается, ха-ха. Это у тебя ничего не осталось! Это ты забыла, - сказал я, потрясая вилкой, - да, забыла, что такое жизнь. Сидишь здесь со своим кобелем... Жизнь - это нечто необъятное, невероятное, неописуемое. Моя жизнь!"
Удивительно: чего это я так разошелся?
"Tortelli di patate!"
"Пельмени с картошкой!" - вскричал я. И вновь почувствовал зверский аппетит.
"О да. Еще бы. Известность, слава. Кажется, вы даже отхватили простите за вульгарное выражение и простите мою забывчивость: как называется ваша премия? Впрочем, где она. Вы все раздали жадным друзьям и случайным собутыльникам".
"Crostini di cavolo nero! Sautй di vongole!" (Поджаренные хлебцы. Печеные Венерины ракушки под лимонным соусом.)
"Но, Боже мой, разве так уж трудно понять, какова цена всему этому..."
"Cinghiale in salmi!" (Рагу из дикого кабанчика.)
"Нет, это просто удивительно. Я как будто вас уговариваю. А между тем мы не дошли еще до самого главного..."
"Должен сказать, что я давно уже..."
"Не пробовали такого рагу из кабанчика?" - съязвила она.
"Вот именно, ma princesse".
"Можете звать меня: ma chиre".
"Вот именно, дорогая!"
Шеф, с которого ручьями лился пот, сорвал с головы колпак, утирал лицо и затылок. Мальчик стоял, тяжело дыша от беготни. Человек без лица пошатывался, как под ветром, хрипло возглашал названия яств. Тьма упала, как это бывает на юге, внезапно. На столе пылал канделябр. Внесли фазана. Внесли утку под пеласгийским соусом и фаршированные сардины из Сицилии. Подъехали на тележке пироги, торты и кексы. Огни свечей двоились. Полное лицо хозяйки всходило и растекалось, как опара, - несомненное следствие съеденного и выпитого мною. Нашему вниманию было предложено вино с отсветами вечернего моря. Это о ней, сказала старая синьора, о морской глади, залитой заходящим солнцем, как скатерть вином, говорит Гомер: ойнопс, винноликая.
Пес в замаранном нагруднике, протянув лапы, густо храпел на полу возле кастрюли с недоеденным супом из бычьих яиц и хвостов.
Моя хлебосольная хозяйка деликатно осведомилась, не испытываю ли я потребности освободить желудок. Знаем, как же, проворчал я. Метод, к которому прибегали римляне. Пощекотать перышком нёбо, и поехало. А после продолжать пир. Но жалко, черт возьми.
Она отставила бокал. Я почувствовал на себе ее черный непроницаемый взгляд.
"Я знаю, - сказала она, - о чем ты думаешь.
1 2 3 4 5